Дмитрий Волчек: В Соединенных Штатах романом года стала ''Свобода'' Джонатана Франзена: таков единодушный экспертный выбор, и его мало кто решается оспорить. Борис Парамонов прочитал новый роман Франзена и пытается объяснить природу культа, окружающего этого писателя.
Борис Парамонов: Ажиотаж, поднятый в Америке вокруг нового романа Джонатана Франзена ''Свобода'', вышел, кажется, за разумные рамки. Видимо, он котируется как писатель, способный вызывать некие внелитературные сенсации, что, конечно, способствует распродаже. Так было с его предыдущим романом ''Поправки'': он отказался участвовать в передаче телевизионной гуру Опры Уинфри, что создало бы необходимый бум и взлет тиража, но этот ход оказался не менее ловким: отказ от Опры вызвал повышенный интерес к роману со стороны квалифицированных читателей, коммерческий успех так или иначе был обеспечен. Нынешний шум начался еще до появления романа, а потом косяком пошли в высоколобых журналах статьи, сравнивающие Франзена аж со Львом Толстым. Статья в ''Нью-ЙоркТаймс Бук Ревю'' называлась ''Мир и война''. Портрет Франзена появился на обложке еженедельника ''Тайм'', что высшим в стране признанием.
Я читал оба эти его романа – и ''Поправки'', и вот сейчас ''Свободу''. Это хорошая, квалифицированная литература, автор несомненно талантлив, но ни одну из этих книг, при всех их немалых достоинствах, трудно считать бесспорной удачей.
Восторженные критики напирают в основном на то, что Франзен восстановил американскую традицию великого реалистического романа, что он успешно изжил новомодные литературные эпидемии и вернулся к добротной классике. Тут о многом можно поговорить. Бывают ли вообще реалистические произведения искусства? Искусство отходит от ''реализма жизни'' (как сказал один молодой персонаж у Достоевского) уже тем, что оно – искусство, литература, – не кусок жизни, а слова на бумаге. Великое реалистическое искусство не просто отражает жизнь в формах самой жизни, как убеждали нас русско-советские учебные формулы, а создает мощные символы бытия. Великое искусство всегда символично. Мадам Бовари у Флобера – не просто пустая провинциальная дамочка, мечтающая о красивой жизни, – это человеческая душа в ее порываниях к иному, лучшему бытию.
Возьмем великий американский роман, американский эпос, я бы сказал: ''Гроздья гнева'' Джона Стейнбека. Это не только картина народного бедствия во время Великой Депрессии, когда миллионы американцев снялись со своих – переставших быть своими – мест и пошли на край света за лучшей жизнью (вот уже эпический мотив, извлеченный из газетной повседневности). Гениальность этой вещи Стейнбека в том, что в ней дан образ народа, неумирающего по определению, образ самого бытия, готового падать и подниматься. И этот мотив в финале романа обретает величественную символику, когда потерявшая ребенка Роза-Сарона кормит грудью умирающего от голода фермера, встреченного по дороге. Вот это искусство, равное тому, что сделано в ''Войне и мире'' с его могучей символикой стихийного бытия, поглощающего неуемные порывания человеческого тщеславия. У Джонатана Франзена я не нашел таких емких символов.
Конечно, Джонатан Франзен в новом своем романе замахнулся на нечто подобное. Он взял животрепещущую тему, придающую современной жизни человечества черты апокалиптического бедствия. Это не только глобальное потепление, но нечто ужаснейшее по своей дьявольской извращенности: гибель Земле несут люди, их вышедшее за разумные рамки размножение, демографический взрыв, популяционная катастрофа. Вот это и заставляет развивать и множить всякие производства, засоряя землю и воду отходами животного навоза. Или наоборот: доступные всем товары массового производства позволяют плодиться и размножаться. Библейский завет становится инвестиционной политикой. Эпический масштаб явно намечен. Но где эпический герой?
Франзен создает и героя – экологического правозащитника, посвятившего свои усилия спасению птички ворблер, которую возлюбил один мультимиллиардер. Эта задача решается даже и успешно, несмотря на сопутствующие скандалы, но Уолтер Берглунд поглощен другим, высшим и большим замыслом: вот этой борьбой с перенаселением Земли. Он хочет заставить людей перестать размножаться и разворачивает всеамериканскую кампанию, совершенно не принимая во внимание, что непомерно размножаются отнюдь не американцы, а жители иных, не столь морально озабоченных континентов. И тут ему дана как бы символическая компенсация: ярой его помощницей становится индийская девушка по имени Лалита (ти-эйч вместо ''т''), влюбленная в него и ради правого дела спрашивающая Уолтера, не нужно ли ей перевязать фаллопиевы трубы.
Мы видим, что эпический мотив приобретает комические обертоны. Намечается нечто вроде современного Дон Кихота. Как и положено, Дон Кихота не раз бьют – или угрожают побить. На одном митинге, завершающем вроде бы удачно организованное дело, Уолтер говорит, обращаясь к землевладельцам, уступившим свои земли для экологического парка и взамен обеспеченным работой на некоем сомнительном промышленном предприятии – за пределами этого парка:
Диктор: ''Скоро вы начнете наслаждаться всеми благами жизни среднего класса и накупите плазменных телевизоров, пожирающих колоссальную энергию даже выключенными, – а тем временем каждый месяц население земного шара будет увеличиваться на 13 миллионов человек. Еще 13 миллионов, готовых убивать друг друга в борьбе за ограниченные ресурсы земли и уничтожающих все другие формы живого. Мы рак планеты! Мы рак планеты!''.
Борис Парамонов: Понятно, что с этого митинга Уолтер уходит не только побитым, но и лишившимся работы у озабоченного экологией мультимиллиардера. Но его выступление, запущенное в сеть, делает его чрезвычайно популярным среди нынешних хиппи, создающих вокруг него некое движение, естественно, не обладающее нужными средствами. Тем временем Лалита погибает по дороге на одно такое экологическое сборище.
