У развалившегося сарая, под навесом с проломом в железной крыше собралась вся банда. Проходил своеобразный последний инструктаж. Дылда называл это — развод караула.

Мальчишки по три-четыре подходили к восседавшему в плетеном раскоряченном кресле главарю, одетому теперь в новый светло-серый костюм, цветную рубашку и изящные полуботинки. Недолго посовещавшись, они направлялись к зарослям и исчезали в щербатом, как от удара крупного снаряда, проломе бетонной ограды, тропинка оттуда вела через дачное предместье к освещенному огнями городу. Когда почти никого не осталось, вернулся Косой, на плече у него болталась легкая сумка из кожзаменителя.

— Ну, пора, поднимайся, потопали, — сказал он и махнул рукой, показывая, что нужно идти туда же, куда ушли все.

— А сам Дылда? — начал было Фрэнк. — Он что, останется?

— Не твоя печаль, у нас свои дела — у него свои, — оборвал резко Косой. — Не будь любопытным, предупреждал же.

По вытоптанной среди репейника, крапивы и вереска узенькой дорожке они дошли до глубокого оврага, на дне которого темнела пахнущая помойкой жирная вода, по переброшенным через него двум бревнам перебрались на противоположный склон, перелезли изгородь из ржавой колючей проволоки и очутились на окраине.

Косой остановился, не спеша достал из карманчика рубашки окурок, прикурил, сплюнул прилипшие к губам табачинки и сказал:

— Мы сегодня пройдемся по пивным, затем по барам и кафе, потом прошвырнемся к гостиницам. Дорога знакомая. Сам ничего не предпринимай, лишь смотри на меня, наблюдай, мотай на ус, ни во что не суйся, иначе и погореть недолго, понял?

— А что станем делать?

— Ты пока ничего, не гоношись, ну а я — что подвернется. Одним словом к утру мы, хоть лопни, должны выложить Дылде не менее десяти долларов — он, гад, опять, видно, в карты продулся; не достанем — хана.

— А что он нам сделает, изобьет?

— На первый раз тебя обязательно, для острастки. Правда, не сам — это редко, в крайнем случае. Если сам — не приведи бог, второго раза не захочешь, можешь не сомневаться, наизнанку вывернешься, а деньжата приволокешь.

— Так где же мы их возьмем, десять долларов? — с тревогой спросил Фрэнк. — Это же очень много, столько и заработать трудно.

— Я же сказал — где придется. У пивных можно сорвать, у моряков-иностранцев, они города не знают — их облапошить ничего не стоит. У баров и кафе, когда народа много, или у гостиниц: такси кому поймать, дверцу открыть, багаж поднести или деваху в номер препроводить. Главное, не суетись, держи ухо востро, на глаза копам не попадайся — заметут. Короче, пасись возле меня и присматривайся, где и что раздобыть. Парень ты вроде смышленый, не то что какой-нибудь тупой ниггер.

— А у вас и негры есть?

— Всякой твари по паре — и негры и пуэрториканцы. Правда, их Дылда не жалует — это он их ниггерами зовет. Но особенно не переносит китайцев, видно, насолили ему когда-то, вот и бесится. Если китаец подвернется, измордует до полусмерти.

— Но почему? Они ведь тоже люди, китайцы-то?

— А за здорово живешь, не будь китайцем, и баста — весь сказ, вот за что.

— Странный он человек, твой Дылда, — пробормотал Фрэнк.

— Странный человек? — Косой замедлил шаг и посмотрел ему в глаза. — Зверь он и паскуда. Ну да лучше не стоит об этом, за работу пора, а то, не ровен час, утром на своей шкуре испытаем, что он за человек. Пошли.

Улица, на которой располагались пивные, забегаловки и другие самые дешевые и низкопробные заведения, змеилась вдоль набережной. По обе стороны, переходя один в другой, тянулись дома в большинстве в два, редко в три этажа. Широкие полосы света из окон, витрин, распахнутых настежь дверей ночных лавок падали на пыльный заплеванный тротуар, кудрявились в скорлупках арахисовых орехов и банановой шелухи, блекли на проезжей части, порой вспыхивали на лакированных боках проносившихся автомобилей, на никеле мотоциклов. В свете рекламных огней текла говорливая, пестрая толпа. Несмотря на поздний час, народа было много. Сплошь и рядом попадались группы моряков по пять-шесть человек в форме всех континентов. Сновали какие-то пронырливые, щегольски одетые людишки, стреляли угольками-глазками, предлагали что-то из-под полы, в подъездах и арках стояли вульгарно раскрашенные женщины и совсем молодые девчонки, мулатки или пуэрториканки, но были и белые. Все это сборище тараторило на разных языках, потело от жары, спорило, ругалось, орало. Из заведений выплескивались каскады музыки, пения, смеха, иногда разбавленного истошным женским визгом или свистками полицейских.

Мальчишки дважды прошли улицу из конца в конец.

Зайдя в один из подъездов, они быстро достали из сумки рубашки и переоделись: чтобы не примелькаться, как объяснил Косой.

Из заднего кармана брюк тучного мужчины в твидовом просторном пиджаке Косой ловко выудил потрепанный бумажник, в нем они обнаружили двадцать шесть долларов с мелочью и золотое дамское колечко с красным, как капельки крови, камешком. У растрепанной итальянки-лотошницы, торговавшей булками с запеченными в них сосисками, стянули два целлофановых пакета с едой, а от двери табачного стеклянного киоска — блок египетских сигарет: их тотчас, выбросив упаковку за решетку подвала, рассовали за пазуху и по карманам.

Остановившись на минуту, словно что-то обдумывая. Косой покрутил головой и увлек Фрэнка на задний, заваленный пустыми ящиками и рассохшимися бочонками двор. Из окон закусочной крепко пахло кислым пивом, копченой рыбой, жаренной на сале картошкой и варенными с укропом креветками.

— Хватит, — Косой похлопал себя по бокам. — Не стоит искушать судьбу, не всегда так везет, как сегодня, — достаточно. Это, наверное, ты, счастливчик, мне удачу принес. — Он улыбнулся. — Двинем теперь, перекусим где-нибудь, желательно, чтобы никто из наших не увидел. А может, в киношку отвалим, я знаю такие, где без перерыва крутят всю ночь, согласен?

— Спрашиваешь. — усмехнулся Фрэнк. — А к гостиницам не пойдем?

— Ну их к шуту, перебьется Дылда. Все равно спустит в карты да на тотализаторе. Ладно, побежали подзаправимся, проголодался я, да и выпил бы с удовольствием холодненького.

Они свернули в узенький темный переулок, через проходной двор выскочили в небольшой тупичок, обсаженный чахлыми деревцами, и очутились перед приземистым домом. Над неширокой, застекленной дверью холодно подрагивала зеленоватая неоновая вывеска.