И все же первым начал разговор именно гость.
— Полагаю, мы опустим представления. — Прежняя «ватная» интонация сохранилась, но в словах Гоша неожиданно отчетливо прорезался металл. Молодой, но весьма опытный политик сразу же ненавязчиво показывал, что пришел отнюдь не как проситель, а как равный. — Перейдем ближе к делу. Господа, не сочтите за труд, не просветите ли вы меня о том, что, собственно, намерена предпринять наша доблестная армия?
Людендорф раздраженно сложил газету, лист не желал складываться аккуратно. Квартирмейстер ожесточенно смял его, бумажный хруст отдался в купе, пронзительным диссонансом перекрывая обычный поездной шум. Старый генерал пребывал в состоянии перманентного раздражения. От общей ситуации на фронте, от очередной, с позволения сказать, «встречи» с кайзером. Наконец — от необходимости общаться с выскочкой политиканом, которому по возрасту только бумаги перекладывать, но уж никак не решать вопросы государственной важности.
— Пожалуйста, для того чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения. — Гош по-прежнему был мягок, но настойчив.
Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание.
Время решаться.
— Ситуация весьма проста, — сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. — Мы на краю бездны.
— Мы так и думали. — Гош сбросил маску доброго, беззаботного поросенка и весь словно подобрался. — Насколько все скверно?
— Дальше некуда.
Странно, но именно сейчас, в разговоре с лично неприятным человеком на предельно больную тему, Вильгельм Кёнен чувствовал своего рода облегчение. Впервые он мог говорить о сокровенном свободно, предельно открыто — с человеком не из закрытой офицерской касты чопорных людей с моноклями.
— Некуда, — повторил он. — Возможности сопротивления давно исчерпаны. Мы выбрали до самого дна все резервы Германии и наших союзников, не говоря уже о взятом нами по праву победителя, но этого недостаточно, чтобы противостоять сразу трем противникам. У них в кармане весь мир, тогда как усилиями наших блестящих дипломатов завоеванное уходит сквозь пальцы. — Тезка кайзера не удержался от маленькой шпильки, намекая на прошлогодние мирные договоры с Россией, Украиной и Румынией, давшие, по единогласному мнению военных, непозволительно мало.
— То есть победить мы не можем? — уточнил Гош.
— Нет, война проиграна, — откровенно произнес Кёнен. Произнес и отстраненно удивился, как легко у него вырвались эти три слова. После почти пяти лет адского противоборства, когда сама мысль о поражении была столь же невозможна, как отрицание естественных физических законов, ему вдруг, оказалось, так легко признаться. — Превосходство противников полное — как по технике, так и по людям. Кроме того, у них есть техника, которой у нас просто нет или есть в единичных образцах.
— Танки? — уточнил барон.
— Не только. Но в первую очередь — да, танки. А танки… Вместе с тяжелыми орудиями — это ключ к взлому укрепленного фронта. Мы научились бороться и с теми, и с другими, но танков становится слишком много. И мы уже не можем, не успеваем делать хоть какое-то пристойное количество собственных.
Словно судорога пробежала по лицу Гоша. Барон сдвинул брови и сардонически спросил:
— А как же «нелепая фантазия и шарлатанство»?
Надо же, политик был осведомлен о знаменитом лозунге: «Танки — это нелепая фантазия и шарлатанство… Вскоре здоровая душа доброго немца успокаивается, и он легко борется с глупой машиной».[30]
— Наверное, так и следовало сказать, прямо: «Бойтесь, добрые немцы, ибо у них есть танки, а у нас их так мало, что можно считать, нет вообще», — с неуступающей язвительностью вставил Людендорф. От долгого молчания его горло пересохло, и слова отдались глухим карканьем.
— Да, — глубокомысленно согласился барон, и непонятно было, действительно ли это искреннее согласие или же тонкая издевка. — Так и в самом деле не годится.
— Кайзер требует от нас наступать и побеждать. — Кёнен решил, что теперь самое время перейти к сокровенной сути вопроса.
— Его можно понять, — подхватил Гош. — Вы обещали, что вот-вот молниеносно сокрушите французов и вернетесь домой. С той поры минуло пять лет, а вы по-прежнему готовитесь их сокрушить, только враги становятся все сильнее и сильнее. «Больше врагов — больше чести», не так ли? Неудивительно, что наш любимый кайзер в конечном итоге перестал отличать реальность от иллюзии.
Собеседники обменялись улыбками, фальшивыми и неискренними, как кустарные маски из папье-маше.
— Это так, — продолжил Кёнен. — Но теперь мы уже совершенно определенно не сможем никого сокрушить. Ни молниеносно, ни растягивая это удовольствие.
Гош качнул головой в понимающем жесте, на мгновение став похожим на китайского болванчика.
— В течение ближайших недель Антанта начнет общее наступление. — Кёнен выдавал государственные секреты высшего уровня, но теперь отступать было уже некуда. Он коротко, точно и предельно сухо описывал ситуацию, а Гош так же предельно внимательно слушал. — Мы не знаем точного места, но предположительно это произойдет на участке от Антверпена до Льежа, еще до конца этого месяца. Мы не в состоянии наступать, мы не состоянии победить на поле боя, но мы можем остановить это наступление с большими, неприемлемыми для противника потерями. С нашими силами, удачей и… верой в чудо. Нужно продержаться эту кампанию, и враги рухнут под гнетом собственных проблем быстрее нас.
