Я посвящаю песню милой даме,
Прекраснее которой не найдешь.
Пылающему сердцу временами
На месте оставаться невтерпеж.
Она стрельнет горящими глазами —
И кончено: свободы не вернешь.
Я в город ездил, езжу по округе,
Но равных не встречал моей подруге.

Я в Эмполи и в Прато был не раз,
И в Борго, и в Мангоне, и в Гальяно,
В Сан-Пьеро торговал и здесь у нас,
На самой верхотуре — в Декомано.
Один базар меня одним потряс,
Другой другим, но должен без обмана
Сказать: нигде торговли лучше нет,
Чем в Барберино, где живет мой свет.

Я благородней Ненчи ненаглядной
Девиц не видел, не встречал скромней;
Ни у кого такой головки ладной
И светлой нет, как у любви моей.
По-праздничному на душе отрадно,
Когда глазами я встречаюсь с ней.
А дивный носик моего кумира —
Ни дать ни взять работа ювелира.

Кораллам губки алые под стать,
За ними два ряда зубов белеют —
И в том и в этом штук по двадцать пять,
И снег ланиты посрамить сумеют —
Не надо и к белилам прибегать,
И круглый год на щечках розы рдеют,
Всегда, что называется, в цвету.
Как не влюбиться в эту красоту?

Ее глазам мужчины знают цену.
Еще бы! Ненча, бросив взгляд-другой,
Прошьет не то что сердце, но и стену,
Тогда как сердце — камень у самой.
Поклонники за нею, рады плену,
Таскаются хвостом, и, сам не свой,
От зависти я помираю черной,
Что нет меня среди толпы покорной.

Я целый день махать мотыгой мог,
А нынче — дудки: как ни лезь из кожи,
Дай бог, чтоб сил хватило на часок.
Я высох, как подстилка из рогожи:
За стол сажусь — не лезет в рот кусок.
Любовь меня измучила, и все же,
Сказать по чести, я и впредь готов
Мириться с крепостью ее узлов.

Я сравниваю Ненчу с городскими —
Она не хуже тысяч городских
С хорошими манерами своими,
С уменьем изъясняться вроде них.
Глаза что уголь, волосы над ними —
Под цвет снопа и книзу из прямых
Становятся волнистыми-волнистыми,
Оканчиваясь кольцами пушистыми.

Когда она, как козочка легка,
Танцует, сразу видно — мастерица:
То вдруг рукой коснется башмачка,
То мельницею вновь пойдет кружиться;
Потом поклон и новых два прыжка,
Чтоб снова грациозно поклониться,
Да так, что флорентийкам испокон
Не снился грациознее поклон.

Ей не годится ни одна в подметки:
Она румяна в меру и бела,
И ямка ей к лицу на подбородке,
Да и умом любовь моя взяла,
Совсем необязательным красотке.
Такой природа Ненчу создала,
Видать, затем, чтоб людям стало ясно,
Что и природа может быть пристрастна.

Кого в супруги Ненча изберет,
Захочет свадьбы сразу, без отсрочки;
Кто к этому цветку найдет подход,
Родился не иначе как в сорочке;
Счастливцем из счастливцев будет тот,
Кто сможет убедиться среди ночки,
Что на его руке — ее щека,
Как сало и упруга и мягка.

Когда б ты знала, Ненча дорогая,
Как мается несчастный однолюб,
От нестерпимой муки изнывая,
Как будто рвут ему за зубом зуб, —
Когда б ты знала, ты б, не размышляя,
Вдохнула снова жизнь в ходячий труп,
Счастливым сделав твоего Валлеру,
Что скоро в счастье потеряет веру.

Но я боюсь, уж ты не обессудь,
Что ты своей жестокостью довольна.
Я с удовольствием рассек бы грудь,
Когда б не знал, что это очень больно,
И сердце протянул тебе — взглянуть,
Что сделала ты с ним, пускай невольно:
Вонзи в него, я разрешаю, нож —
И ты, услышав «Ненча», все поймешь.

Когда я перехватываю взгляды,
Которые к тебе устремлены,
Я скрыть не в состоянии досады,
И что со мной — видать со стороны.
Любовь-злодейка не дает пощады,
И день и ночь к тебе обращены
Мои мольбы, признанья, вздохи, стоны,
Но уши Ненчи им внимать не склонны.

Сегодня я до самого утра
Не спал: тянулось время еле-еле,
И все скотину гнать не шла пора,
А раньше ты не выйдешь. Я с постели
Вскочил — и час, а может, полтора
За дверью протоптался. Неужели
Не смилуется надо мной луна?
Но вот погасла наконец она.

Ты из овчарни вышла со скотиной
И верным псом. Я был настолько рад,
Что мигом позабыл о ночи длинной
И слезы счастья застелили взгляд.
Вооружившись тут же хворостиной,
Я впереди себя погнал телят.
Я не спешил, я ждал тебя, понятно,
Но оглянулся — ты идешь обратно.

Я на траве разлегся у пруда
И понял, что напрасно жду, не скоро —
Наверно, через полчаса, когда
Твои ягнята мимо без надзора
Прошли. Ну где же ты? Иди сюда.
Неужто испугалась разговора?
Одно составим стадо мы из двух:
Как хорошо — пастушка и пастух!

Я во Флоренции под воскресенье,
Даст бог, неплохо плетево продам.
Проси любой подарок без стесненья,
Поскольку я напрашиваюсь сам.
Что выбрать? Разреши мои сомненья,
А то когда еще я буду там.
Булавки? Пудру? Может быть, белила?
Все будет, что бы ты ни попросила.

А может, лучше нитку красных бус,
Как у красавиц городских на шее?
Скажи, чтобы на твой мне выбрать вкус, —
Брать покороче или подлиннее?
И если даже я не сбуду груз,
Я без подарка не вернусь. Скорее
Я выточу из собственных костей
Костяшки бус для радости моей.

Но где ты? Почему не отвечаешь?
Не спрашивал бы, если знать бы мог,
Какой подарок ты предпочитаешь.
Застежки? Ленту? Или поясок?
А может, ты о кошельке мечтаешь?
Недолго присмотреть и кошелек.
А может быть, купить моей голубке
Воздушных кружев для отделки юбки?

Уже мои телята у ворот,
И головы пересчитать бы надо —
Сойдется или не сойдется счет.
А вдруг отбился кто-нибудь от стада?
Боюсь, мне это даром не пройдет.
Меня зовут. Прощай, моя отрада,
Я по дороге песню допою:
Давно пора бежать, а я стою.

МИКЕЛЕ МАРУЛЛО*
Перевод С. Ошерова

«Лето к нам возвращается…»

Лето к нам возвращается
В третий раз и за ним — лета благая мать —
Вновь Церера грядет в венке
Из священных даров тучных обильных нив,
С той поры, когда я погиб,
От моей госпожи милой отторгнутый,
Той, что взглядом одним меня
Вмиг могла бы спасти хоть из стигийских вод.
Сколько б я ни бродил средь рощ,
Средь урочищ лесных, где лишь зверям открыт
Путь к пещерным убежищам, —
Не уйти мне никак от самого себя.
Что бы взгляду ни встретилось,
Вижу гордость чела — кудри златистые,
И лицо, и глаза, — вовек
Мне не скрыться от них и не стерпеть их взор.
На дубы ли взгляну — и вновь
Вижу пурпур ланит, белую вижу грудь,
Слышу в шелесте лиственном
Имя милой моей, и отзываются
Реки голосом той, кого
Чуждый край от меня в дальней дали укрыл.
Мнил я прежде, что вымышлен
Мстящих дев Эвменид факел мучительный
В устрашенье преступникам, —
Ныне все, что войдет в глубь угнетенных чувств,
Даже самое легкое,
Душу вон из груди мне исторгает вмиг.

«Иль не видишь ты: из фиалок вешних…»

Иль не видишь ты: из фиалок вешних
Пестрые висят на дверях гирлянды?
Юноши листвой увенчали кудри,
Девушки с ними.

Прославляют дети календы[40] мая,
Песней старики прославляют праздник,
Весел стар и млад, и повсюду пышет
Буйная радость.

Вольно по плечам распустивши кудри,
Блещет Купидон золотистой паллой[41],
Грозен полным стрел за спиной колчаном,
Грозен и луком.

К юношам слетев на проворных крыльях,
Бог сплетает их в хоровод желанный,
Кознями сердца обрекает в пищу
Пламени злому.

В девичьей толпе то одну ласкает,
Золото волос или щеки гладит,
То глаза другой красотой веселой
Вдруг зажигает.

Так довольно, Ралл, в безутешной скорби
Слезы проливать по отчизне павшей!
Игры нас зовут и велят услады
Сбросить заботу.

Для чего все дни быстротечной жизни
Тратим мы в тоске? И того довольно
С нас, что, среди бед веселясь, мы видим
Синее небо.

Так подай кувшин нам с вином трехлетним,
Мальчик Гил! Пускай отойдут печали!
Гению и мне пусть неомраченный
День этот светит.

Гимн вечности

Голос даруй мне сама, адамантовый плектр[43] подари мне,
Дабы тебя я воспел; помоги дерзанью, царица
Неизмеримых времен, ты, что светлые своды эфира
Держишь, ты, что царишь, священная, в безднах священных,
Счастлива только собой и сильна нерушимым покоем.
Жаждет тебя золотистых кудрей не срезавшая Юность,
Доблесть, мятежных врагов поправшая медной стопою,
Эта — дабы служить за столом на пирах у бессмертных,
Юным врученный нектар разливая алой рукою,
Та — обширную власть защищать и бестрепетной грудью
Оборонять рубежи, что навек установлены твердо,
И угрозы врагов отражать от царства владыки.
А за тобою вослед — за тобой, но отставши намного —
Вместе идут всеродящая мать Природа и старец,
Грозный кривым серпом, и чреда равномерная кратких
Ор[44], и все тот же всегда, приходящий и вновь уходящий
Год, по своим же следам поспешающий шагом проворным.
Ты же, бессмертных богов окруженная плотной толпою,
Царственных ткани одежд серебром изукрасив и златом,
В небе заняв нерушимый престол, восседаешь высоко,
Миру законы даешь, разделяешь дольнее с горним,
Неколебимым его укрепляешь навеки покоем,
Чуждым тяжких трудов и тревоги чуждым соделав.
Мудрая, в царства свои ты старости путь преграждаешь,
Бег прекращаешь веков, их связав адамантовой цепью;
Круговращенье времен и былое с грядущим совместно
Ты, воедино собрав, в неизменном блюдешь настоящем,
Множество дней, как один, объемля взглядом единым.
Ты — и целое, ты же — и часть; без конца, без начала,
Вся ты начало, и вся ты конец; меж твоими частями
Нет различья: из них тебе соразмерна любая.
Славься, великая мать Олимпа высот лучезарных,
Мощная между богов, но к мольбам благосклонная жарким;
Взглядом хотя бы одним нас призри и, коль наши моленья
Праведны, если и мы рождены от небесного корня,
К нам низойди и нас водвори в небесной отчизне.

АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО

Стансы на турнир
Отрывок
Перевод Евг. Солоновича

Уже Зефир от зимнего покрова
Очистил склоны и вершины гор,
И ласточка под сень гнезда родного
Уже вернулась, и зеленый бор
Поутру пеньем оглашался снова,
И умножало эхо птичий хор,
И мудрая пчела, едва светало,
За сладкою добычей вылетала.

Отважный Юлий[46] с первым светом дня,
Когда сова спешит вернуться в нору,
Велел взнуздать горячего коня
И поскакал с избранниками к бору,
Что спал вдали, охотников маня.
Псари искусно сдерживали свору;
Еще молчали звонкие рога,
И зверь не знал о близости врага.

Но вот уже ватагой удалою
Обхвачен лес — и тварям не до сна.
Проходы сетью забраны густою,
Легавых дразнит запахов волна:
Дай волю им — они помчат стрелою.
Все громче шум: сменилась тишина
Визгливым лаем, ржаньем, свистом, стуком,
И звук рогов нестройным вторит звукам.

С подобным шумом Зевс на землю шлет
Огонь сквозь тучи, скрывшие светило;
С подобным грохотом лавина вод
Обрушивается с порогов Нила;
Так, яростно взревев, кровавый счет
Труба Мегеры тевкрам предъявила.
Иные твари мечутся в кустах,
Иных поджать хвосты принудил страх.

Охотники — кто сети наблюдает,
Кто в узком месте стал, где нет сетей;
Иной уже собак со свор спускает,
Иной решил, что не спешить — мудрей;
Кто поле на коне пересекает,
Кто с пикою, кто с луком ждет зверей,
Кто, осторожность проявив и сметку,
На дереве высоком сел на ветку.

Проснувшись, вепрь свирепые клыки
В овраге точит для смертельной схватки;
Олени мчатся полем взапуски;
Лиса забыла хитрые повадки,
И, от собак спасаясь, русаки
Бегут куда попало без оглядки.
Коварный волк, петляя меж древес,
Защиты ищет, углубляясь в лес.

Но много ль смысла в этой перемене?
Легавым ноздри чуткие даны;
Борзых трепещут быстрые олени,
Сетей и меделянок — кабаны.
Коня направив под густые сени
(Его коню и шпоры не нужны),
Летит по лесу Юлий вездесущий,
Погибель зверю дикому несущий.

Кентавры так охотятся в лесах
Пелийских,[47] не однажды глаз проверя
И на медведях, и на грозных львах,
И чем бесстрашней зверь, тем больший зверя
Охватывает перед ними страх,
И тварь бежит, в спасенье тщетно веря:
Сквозь бор кентавры мчатся напролом,
Валя деревья на пути своем.

О, как великолепен Юлий, мчащий
Сквозь лес непроходимый напрямик,
Чтоб зверь, сокрытый непроглядной чащей,
Не ведал передышки ни на миг.
Власы в пыли. Прекрасен взор горящий.
Увенчан ветвью вдохновенный лик.
Амур недаром выбрал час охоты,
Чтоб с юношей свести предерзким счеты.

И вот он создал лань под стать живой
Из воздуха искусными руками,
Сверкающую снежной белизной,
С высоким лбом, с ветвистыми рогами.
Заворожен красавицей лесной,
Едва она перед его очами
Возникла, Юлий бросился за ней,
Оставив для нее других зверей.

Его стрела за тварью быстроногой
Не угналась — и всадник меч схватил
И, словно лес широкой был дорогой,
Быстрей, чем прежде, скакуна пустил,
Не сомневаясь, что еще немного —
И загнанная лань падет без сил.
Он в мыслях меч уже в нее вонзает,
Однако жертва снова ускользает.

Чем дольше он за призраком спешит,
К нему прикован вожделенным взглядом,
Тем больше неудачею убит,
Когда казалось, что удача рядом.
В стигийских водах так Тантал стоит,[48]
Нависшим над рекой любуясь садом,
Но пить захочет — нет как нет воды,
Захочет подкрепиться — где плоды?

Уже давно, боясь отстать от лани,
Не слышит Юлий голосов вокруг.
Он чувствует, что конь уже на грани
Бессилия. Но поредели вдруг
Деревья, место уступив поляне:
Охотник въехал на цветущий луг,
И там — под легкой тканью покрывала —
Увидел нимфу; тварь тотчас пропала.

Пропала тварь, но что ему она
Теперь, когда, пленен другим виденьем,
Он останавливает скакуна,
Поводья резким натянув движеньем.
Он очарован. Грудь его полна
Досель ему неведомым волненьем:
Таких очей прекрасных до сих пор
И стана стройного не видел взор.

Должно быть, так взбешенная тигрица,
Когда охотник из норы тигрят
Унес, за ним гирканской чащей мчится,
Не зная на своем пути преград,
И вдруг несчастной тень ее помнится
Дрожащей тенью унесенных чад,
И остановится она над нею,
Тем самым бегство облегчив злодею.

В глазах прекрасной нимфы Купидон,
Алкая мести, прятался недаром:
Ему на жертву Юлий обречен,
Когда стрелу, сверкающую жаром,
На тетиву кладет злорадно он,
Чтоб Юлия сразить одним ударом.
И до того, как воздух рассекла,
Пронзила сердце юное стрела.

Неузнаваем Юлий. Что с ним стало!
Какой нежданно в нем разлился пыл!
Как сердце юное затрепетало!
Холодный пот на теле проступил.
Когда б он знал, что это лишь начало!
Глаза глазами не имея сил
Покинуть, он не ведает, несчастный,
Кого скрывает взгляд ее прекрасный.

Не ведает, что бог любови там,
Грозя его покою, затаился.
Он связан по рукам и по ногам,
Не ведая, что с волею простился.
Окончена охота: Юлий сам
В сетях прелестной нимфы очутился,
И, видя в ней подобье божества,
Восторженные ищет он слова.

Она бела и в белое одета;
Убор на ней цветами и травой
Расписан; кудри золотого цвета
Чело венчают робкою волной.
Улыбка леса — добрая примета:
Никто, ничто ей не грозит бедой.
В ней кротость величавая царицы,
Но гром затихнет, вскинь она ресницы.

Спокойным очи светятся огнем,
Где факелы свои Амур скрывает,
И все покоем полнится кругом,
К чему она глаза ни обращает.
Лицо небесным дышит торжеством,
И дуновенье каждое смолкает
При звуке неземном ее речей,
И птицы словно подпевают ей.

Возьми она сейчас кифару в руки —
И станет новой Талией она,
Возьми копье — Минервой, а при луке
Диане бы она была равна.
Ей не навяжет Гнев своей науки,
И Спесь бежит ее, посрамлена.
Изящество с нее очей не сводит,
И Красота в пример ее приводит.

С красавицею неразлучна Честь,
Которой сердце каждого пленится;
Воистину у Благородства есть
Все основанья спутницей гордиться,
Чьей красотою любоваться — честь,
Какой ничтожным душам не добиться.
Амур неволе обрекает всех,
Кто слышит речь ее и звонкий смех.

На радостной траве она сидела,
Плетя венок из всех земных цветов,
Которые найти вокруг сумела,
Которыми пестрел ее покров.
Но вот на Юлия она воздела
Глаза, не сразу ужас поборов,
И, встав, цветы на лоне удержала
Тем, что рукою их к себе прижала.

Еще немного — и она уйдет,
Ступая по траве неторопливо,
И юношу страшит ее уход,
И, чувствуя, что станет сиротливо
В его душе, вкусившей сладкий гнет,
Он жаждет удержать лесное диво
И, трепеща всем телом и горя,
Взывает к уходящей, говоря:

«Моим глазам представшая нежданно,
Будь нимфа ты или богиня будь
(Коль ты богиня, ты моя Диана,
Коль смертная, не бойся обмануть
Мои предположенья), как мне странно,
Что мог я заслужить хоть чем-нибудь
Блаженство лицезреть такое чудо!
Откуда это счастье мне? Откуда?»

Оборотясь к нему, она в ответ
Улыбкой лик прекрасный озарила,
И мог бы горы этот райский свет
Раздвинуть и остановить светило.
И голос был таким теплом согрет,
Когда она жемчужины открыла
Среди фиалок, что в любовный плен
Мог заключить бы и самих сирен:

«Над Арно грежу о морской лазури я;
Ни алтарей, ни жертв не стою я.
Мне домом ваша сделалась Этрурия,
Где ноша факел свадебный моя,
Тогда как мой родимый дом — Лигурия,
Пустынный брег, суровые края,
Где яростный Нептун рычит под скалами,
Вотще грозя им страшными обвалами.

Покой и тень сюда меня влекут,
Безлюдное мне любо место это —
Моих раздумий сладостный приют,
Моих прогулок одиноких мета.
Тут мурава, цветы, прохлада тут,
Здесь счастлива бывает Симонетта[49],
Одна в тени над свежею струей
И в окруженье юных нимф порой.

В досужий день, когда себя трудами
Обременять не подобает нам,
Меня увидеть можно в божьем храме —
На этот раз в числе нарядных дам.
Пленен моими нежными красами,
Ты их природы не постигнешь сам.
Не мучайся, душа непосвященная:
Из одного с Венерой вышла лона я.

Однако под уклон уже скользят
Колеса солнца, тени удлиняя,
Уже звенит мелодия цикад,
Уже крестьяне, поле покидая,
Бредут в село, а женщины спешат
Собрать на стол, кормильцев ожидая.
Не огорчайся, я должна идти,
А ты к своим коня повороти».

И небеса над нею просветлели
При новом свете благостных очес,
Когда она пошла на самом деле
Через поляну под шатер древес.
И птицы хором жалобным запели,
И застонал объятый скорбью лес,
А мурава под легкою стопою
Пунцовой стала, белой, голубою.

Что делать? Юлий за своей звездой
Последовать готов, но не решается.
Кровь из горячей стала ледяной,
И лютый холод к сердцу подбирается.
И ей, что отняла его покой,
Он смотрит вслед и втайне восхищается
Небесной поступью, которой в лад
Шуршит, колеблясь, ангельский наряд.

Амур воздал несчастному сторицей.
Как бьется сердце! Юлий оглушен,
И, как поля в росе перед денницей,
В слезах печали предается он.
Еще недавно был он вольной птицей.
Не может быть! Ужели он влюблен?
Амур последовать за нею манит,
Но Робость прочь неумолимо тянет.

О Юлий, где язвительная страсть,
С какой, удары нанося умело,
Над любящими ты глумился всласть?
Ты больше не охотишься? В чем дело?
Ты над желаньями своими власть
Утратил — сердцем дама завладела.
Амур врасплох несчастного застал:
Смотри, каким ты был, каким ты стал.

Ты был охотой поглощен, доколе
Ты сам не оказался в западне,
Ты был свободен — и лишился воли,
Прекрасной сердце уступив жене.
Ты обречен Амуром новой доле,
Еще не осознав того вполне:
Какие мы ему ни ставь препоны,
Судьбе диктует он свои законы.

Сказание об Орфее
Отрывок
Перевод С. Шервинского

Пастух

(возвещает Орфею о смерти Евридики)

Жестокой вестью встречу я Орфея,
Что нимфа та прекрасная скончалась.
Она бежала прочь от Аристея,
И в миг, когда к потоку приближалась,
В пяту впилась ей жалом, не жалея,
Змея, которая в цветах скрывалась.
И сильно так и остро было жало,
Что сразу жизнь и бег ее прервало.

Орфей

(сокрушается о смерти Евридики)

О, безутешная, заплачем, лира!
Иную песнь теперь нам петь приспело.
Кружитесь, небеса, вкруг оси мира,
Услышав нас, замолкни, Филомела!
О, небо! О, земля! Ужели сиро
В тоске влачить измученное тело?
Краса моя, о жизнь, о Евридика,
Как жить мне, твоего не видя лика?
К воротам Тартара моя дорога:
Узнать, туда проникло ль сожаленье?
Судьбу смягчат ли у его порога
И слезные стихи, и струн моленья?
Быть может, смерть преклонит слух не строго.
Ведь пеньем я уже сдвигал каменья.
Олень и тигр, внимая мне, сближались.
И шли леса, и реки обращались.