— Эй ты, послушай, Островок!
— В чем дело, Боб?
— Я видел там, в зарослях, молодую… ну… сороку, что бы тебе ее поймать?
— Не могу отойти от шурфа, там отец.
— Откуда твой отец узнал… ну… что там есть… ну… золотишко?
— Встретил старого Корни в городе в субботу, и тот сказал, что там еще кое-что осталось и стоит потрудиться. Вот и работаем с утра.
Боб подошел, с грохотом бросил на землю свои орудия и, подтянув молескиновые штаны, присел на корточки.
— Что ты делаешь на этой… ну… на доске, Островок? — спросил он, вытащив старую глиняную трубку и раскуривая ее.
— Задачи, — ответил Островок.
Боб некоторое время молчал, попыхивая трубкой.
— А… зачем? — сказал он, усаживаясь на кучу глины. — Образование — вещь нестоящая.
— Вы только послушайте его! — воскликнул мальчик. — По-твоему, выходит, что незачем учиться чтению, письму и арифметике?
— Островок!
— Иду, отец!
Мальчик подошел к вороту и спустил бадью. Боб вызвался ему помочь ее вытаскивать, но Островок, радуясь возможности похвастать перед другом своей силой, настоял на том, что будет крутить ворот один.
— Из тебя получится… ну… сильный парень, Островок, — сказал Боб, поставив бадью на землю.
— Я мог бы вытащить куда больше, чем насыпает отец. Смотри, я смазал рукоятку. Теперь идет как по маслу.
И в доказательство своих слов он дернул за рукоятку.
— Почему тебя прозвали Островком? — осведомился Боб, когда они вернулись на свое место. — Разве это твое настоящее имя?
— Нет, меня зовут Гарри. Один старатель говорил, что я для отца с матерью все равно что остров в океане, и меня прозвали Островом, а потом Островком.
— У тебя ведь был… ну… брат, верно?
— Да, но меня тогда еще на свете не было. Он умер; правда, мать говорила, что она не знает, умер он или нет, но отец говорит, что для него он все равно что умер.
— И у твоего отца был брат. Ты когда-нибудь… ну… слыхал о нем?
— Да, слышал один раз, как отец говорил о нем с матерью. Кажется, брат отца ввязался в какую-то драку в трактире, и там убили человека.
— А твой… ну… отец… ну… любил его?
— Я слышал, как отец говорил, что любил прежде, но что все это прошло.
Боб молча курил и, казалось, следил за темными облаками, которые плыли на западе, похожие на похоронную процессию. Потом он произнес вполголоса что-то, прозвучавшее как: «Все… ну… все прошло».
— А? — спросил Островок.
— Это я… ну, ну… так, ничего, — очнувшись, ответил Боб.
— Что там торчит у отца в кармане куртки, Островок, не газета ли?
— Да, — сказал мальчик, вытаскивая газету.
Боб взял ее и с минуту внимательно в нее всматривался.
— Тут что-то написано о новых золотых приисках, — сказал Боб, тыча пальцем в рекламу портного. — Ты бы… ну… прочитал мне, Островок, а то я ничего не вижу, нынче печатают таким мелким шрифтом.
— Нет, это не то, — сказал мальчик, взяв газету, — это…
— Островок!
— Подожди, Боб, отец зовет.
Мальчик подбежал к шахте, уперся ладонями и лбом в барабан ворота и нагнулся, чтобы расслышать слова отца.
Неожиданно предательский барабан повернулся, маленькое тело раза два ударилось о стенки шахты и упало к ногам Мэсона, где осталось лежать неподвижно.
— Мэсон!
— Что?
— Положи его в бадью и привяжи своим поясом к веревке!
Прошло несколько секунд, потом:
— Тащи, Боб!
Дрожащие руки Боба с трудом сжимали рукоятку, но все-таки он кое-как крутил ворот.
Вот показалось тело мальчика, неподвижное, покрытое жидкой глиной. Мэсон поднимался по ступенькам в стене шурфа.
Боб осторожно отвязал мальчика и положил его на траву под деревцами. Потом он стер глину и кровь со лба ребенка и плеснул на него грязной водой.
Вскоре у Островка вырвался вздох, и он открыл глаза.
— Ты сильно… ну… расшибся, Островок? — спросил Боб.
— Спи… спина сломана, Боб!
— Дело не так плохо, дружище.
— Где отец?
— Поднимается.
Молчание, а потом:
— Отец, отец! Скорей, отец!
Мэсон выбрался на поверхность, подошел и опустился на колени по другую сторону мальчика.
— Я… я… сбегаю… ну… за бренди, — предложил Боб.
— Не стоит, Боб, — сказал Островок. — У меня все переломано.
— Тебе не лучше, сынок?
— Нет… я… сейчас… умру, Боб!
— Не надо так говорить, Островок, — простонал Боб.
Короткое молчание, потом мальчик внезапно скорчился от боли. Но это скоро прошло. Он лежал неподвижно, потом спокойно сказал:
— Прощай, Боб!
Боб тщетно пытался заговорить.
— Островок! — сказал он.
Мальчик повернулся и простер руки к безмолвной фигуре с каменным лицом.
— Отец… отец… я умираю!
Прерывистый стон вырвался у Мэсона. Потом все стихло.
Боб снял шапку, чтобы вытереть лоб, и было какое-то необъяснимое сходство между его обезображенным лицом и окаменевшим лицом Мэсона.
С минуту они смотрели друг на друга, разделенные телом мальчика, потом Боб тихо сказал:
— Он так и не узнал.
— Не все ли равно? — прошептал Мэсон и, подняв мертвого ребенка, пошел к хижине.
На следующий день перед хижиной Мэсона собралась печальная группка людей. Жена Мартина провела здесь утро, приводя дом в порядок, и сделала все, что было в ее силах. Одна из женщин разорвала для савана единственную белую рубашку своего мужа, и благодаря их стараниям мальчик лежал чистенький и даже красивый в жалкой, маленькой хижине.
Один за другим старатели снимали шапки и, согнувшись, входили в низкую дверь. Мэсон молча сидел в ногах койки, подперев голову рукой, и странным рассеянным взглядом следил за входящими.
Боб обшарил весь лагерь в поисках досок для гроба.
— Это последнее, что я еще могу… ну… сделать для него, — сказал он.
Наконец, отчаявшись, он обратился к миссис Мартин. Она повела его в столовую и указала на большой сосновый стол, которым очень гордилась.
— Разломай этот стол на доски, — сказала она.
Убрав лежащие на нем вещи, Боб перевернул его и начал отбивать верхние доски.
Когда он смастерил гроб, жена одного из старателей сказала, что у него слишком убогий вид. Она распорола свою черную юбку и заставила Боба обить гроб материей.
В лагере не было никаких перевозочных средств, кроме старой подводы Мартина, и вот около двух часов дня Пэт Мартин привязал свою старую лошадь Дублина к оглоблям обрывками сбруи и веревками, взял его за повод и потащил к хижине Мэсона.
Вынесли маленький гроб, а рядом с ним поставили на подводу два ящика, предназначенные служить сиденьем для миссис Мартин и миссис Гримшоу, которые и водрузились на них в унылом молчании.
Пэт Мартин полез было за трубкой, но опомнился и поставил ногу на оглоблю. Мэсон повесил замок на дверь хижины.
Несколько ударов по костлявому хребту вывели Дублина из дремоты. Качнувшись сначала вправо, потом влево, он тронулся в путь, и вскоре маленькая погребальная процессия скрылась на дороге, которая спускалась к «городу» и кладбищу.
Примерно через полгода Боб Саукинс ненадолго уехал и вернулся с высоким бородатым молодым человеком. Уже стемнело, и они направились прямо к хижине Мэсона. Там горел свет, но на стук Боба ответа не последовало.
— Входи, не бойся, — сказал он своему спутнику.
Незнакомец толкнул скрипучую дверь и, шагнув через порог, остановился с непокрытой головой.
Над огнем кипел забытый котелок. Мэсон сидел за столом положив голову на руки.
— Отец!
Ответа не было, но в неверном свете очага незнакомцу почудилось, будто Мэсон нетерпеливо дернул плечом.
Секунду незнакомец постоял в нерешительности, потом, подойдя к столу, положил руку на плечо Мэсона и мягко сказал:
— Отец! Тебе нужен другой товарищ?
Но спящему он был не нужен — во всяком случае, в этом мире.
Г. Лоусон «Товарищ отца»
На длинном цементном подоконнике у входа на вагоностроительный завод братьев Грайндер сидело в ожидании звонка, возвещавшего начало рабочего дня, человек пять-шесть подручных мальчишек, отпетых сорванцов, один из которых — Билл Андерсон, головорез лет четырнадцати — пятнадцати, был известен под кличкой «Касторка».
— А вот и наш Арви «Тронутый», — провозгласил Билл, завидев робкого, бледного и тщедушного парнишку, который появился из-за угла и остановился у входа в цех.
— Как поживают твои папа с мамой, Арви?
Мальчик не отвечал, только жался ближе к входу. Прозвенел первый звонок.
— Что у тебя сегодня на завтрак, Тронутый? Хлеб с патокой? — спросил юный сорвиголова и в назидание приятелям вырвал у того сумочку с завтраком и вытряхнул ее содержимое на тротуар.
Двери отворились. Арви подобрал свой завтрак, отбил приход и поспешил в цех.
— Эй, Тронутый, — окликнул его один из кузнецов, когда Арви проходил мимо. — Что ты думаешь о вчерашних лодочных гонках?
— Я думаю, — прорвало наконец Арви, — что лучше бы у нас в Австралии ребята поменьше думали о гонках и драках.
Рабочий уставился на него непонимающим взглядом, затем расхохотался ему в лицо и отвернулся. Кругом все заухмылялись.
— Наш Тронутый скоро совсем спятит, — заржал Билл.
— Эй, Касторка! — крикнул подручный кузнеца. — Сколько масла выпьешь за кусок табака?
— Чайную ложку.
— Две.
— Идет. Только сперва покажи табак.
— Получишь ты свой табак, не беспокойся. Чего ты испугался? Эй, ребята, идите смотреть, как Билл масло глушит.
Билл отмерил две ложки машинного масла и выпил. Он получил свой табак, а остальные получили удовольствие, глядя, как Билл, по их выражению, «глушит масло».
Прозвенел второй звонок, и Билл направился на другой конец цеха, где Арви, уже приступивший к работе, выметал стружки из-под верстака.
Юный головорез уселся на верстак, забарабанил каблуками об его ножку и засвистал. Торопиться ему было некуда, его мастер еще не пришел. Он развлекался тем, что лениво швырял в Арви щепками. Некоторое время Арви сносил это безропотно.
— Лучше бы… у нас в Австралии… — проговорил юный головорез с задумчивым, отсутствующим видом, рассматривая выбеленные балки под крышей и нащупывая у себя за спиной щепку потяжелее. — Лучше бы… у нас в Австралии… поменьше думали… о… гонках… и драках.
— Отстань, слышишь? — сказал Арви.
— Ну? А то что? — воскликнул Билл в притворном изумлении, отводя взор от потолка. Затем продолжал негодующим тоном: — Могу хоть сейчас дать по шее, если хочешь.
Арви продолжал мести. Билл перекидал все щепки, до которых смог дотянуться, и стал насвистывать «Марш мертвецов», поглядывая, как работают кругом. Потом спросил:
— Как тебя зовут, Тронутый?
Ответа не последовало.
— Ты что, не можешь ответить, когда тебя спрашивают по-хорошему? Был бы я твой отец, я бы тебя живо отучил воротить морду.
— Арви меня зовут, сам знаешь.
— Арви, и все?
— Арви Эспинолл.
Билл поднял глаза к потолку, поразмыслил, посвистал, потом вдруг сказал:
— Послушай, Тронутый, а где ты живешь?
— Тупик Джонса.
— Где?
— Тупик Джонса.
Билл коротко присвистнул.
— А какой номер дома?
— Восемь.
— Иди к черту! Врешь!
— Нет, не вру. А что тут такого? Зачем я буду тебе врать?
— А то, что мы там тоже жили. Твои старики живы?
— Мать жива, отец умер.
Билл почесал в затылке, выпятил нижнюю губу и опять задумался.
— Послушай, Арви, а отчего твой отец умер?
— Сердце. На работе упал и умер.
Билл издал протяжный многозначительный свист. Наморщив лоб, он уставился на балки под крышей, как будто думал увидеть там что-то необыкновенное. Помолчав, он сказал с расстановкой:
— И мой тоже.
Это совпадение так его поразило, что понадобилась еще почти целая минута, чтобы оно улеглось у него в голове. Потом он сказал:
— Мать небось ходит стирать?
— Да.
— И подрабатывает уборкой?
— Да.
— И моя тоже. Братья-сестры есть?
— Двое — брат и сестра.
У Билла на лице почему-то появилось облегчение.
— А у меня девять. Твои младше тебя?
— Младше.
— Хозяин дома здорово надоедает?
— Порядочно.
— Выселить грозил?
— Два раза.
Перекинувшись еще несколькими фразами в том же духе, они замолчали. Молчание длилось минуты три, и под конец оба почувствовали себя неловко.
Билл заерзал, потянулся было за щепкой, но вовремя опомнился, опять устремил взор в потолок и стал насвистывать, крутя на пальце длинную стружку, потом разорвал ее пополам, с досадой отшвырнул и вдруг буркнул:
— Знаешь что, Арви, я у тебя вчера тачку опрокинул, так я извиняюсь.
— Спасибо.
Это был нокаут в первом же раунде. Билл повертелся на верстаке, завинтил тиски, побарабанил пальцами, посвистал и, наконец, засунув руки в карманы, спрыгнул на пол.
— Вот что, Арви, — торопливо проговорил он, понизив голос. — Когда будем сегодня выходить, держись около меня. Если кто из ребят тебя тронет или скажет хоть слово, я им всыплю.
Он отошел вразвалку и скрылся за стоявшим поблизости корпусом вагона.
В этот вечер Арви задержался в цеху. Его мастер, бравший подряды на окраску вагонов, всегда старался подыскать своим мальчикам работу на двадцать минут, когда до звонка оставалось минут пять — десять. Он нанимал мальчиков потому, что они обходились дешевле, а у него было много черной работы, и, кроме того, мальчикам ничего не стоило залезать с красками и кистями под пол или под тележку, и им можно было поручать грунтовку, а также окраску платформ. Звали подрядчика Коллинс, а его подручных мальчишек называли «малютками Коллинса». На заводе смеялись, что Коллинс завел у себя в цеху ясли. Разумеется, он не нарушал закона об обязательном образовании — всем его мальчишкам «было больше четырнадцати». Некоторым не было и одиннадцати, и Коллинс им платил от пяти до десяти шиллингов в неделю. Братьям Грайндер до этого не было дела — лишь бы заказы выполнялись вовремя и дивиденды выплачивались регулярно. Каждое воскресенье Коллинс произносил проповеди в парке. Но это уже не имеет отношения к нашему рассказу.
Когда Арви вышел с завода, накрапывал дождь и все уже ушли, кроме Билла, который стоял, прислонившись спиной к столбу веранды, и старательно плевал в разорванный носок своего ботинка, что у него, надо сказать, получалось неплохо. Он поднял глаза, небрежно кивнул Арви, метнулся на дорогу, прицепился к проезжающей фуре и скрылся за поворотом. Возчик спокойно сидел за рулем, посасывая трубку и накинув на плечи мешок, не подозревая о том, что происходит у него за спиной.
Арви пошел домой с щемящим чувством в груди и роем мыслей в голове. Как это ни странно, но теперь, больше чем когда бы то ни было, ему была ненавистна мысль о том, чтобы завтра опять идти на завод. Эта новая дружба, которой он не искал и которая свалилась на него как снег на голову, вызывала в сердце бедного одинокого мальчика лишь одно смятение. Он не хотел ее.
Но ему и не пришлось больше идти на завод. По дороге домой он промок до костей и ночью был уже при смерти. Все последнее время он ходил больной, и на другое утро Коллинс недосчитался одного из своих «малюток».
Двухкомнатный домик построен из круглых бревен, горбыля и эвкалиптовой коры, а пол настлан мелким горбылем. Примыкающая к дому просторная кухня из коры больше, чем весь дом вместе с верандой.
Кругом — заросли, заслоняющие горизонт, так как эта местность не имеет возвышенностей. Бесконечная равнина. Заросли состоят из чахлых, уродливых диких яблонь. Нет даже подлеска. Нет ничего, что радовало бы глаз, за исключением темной зелени казуарин, которые грустно поникли над узкой, почти высохшей речушкой. Девятнадцать миль до ближайшего пункта цивилизации — трактира у большой дороги.
