Молча светлыми своими глазами осматривал кормщик стройные линии обводов, мачты, реи, искал, какие же из кораблей построены его руками в те, старопрежние годы, на Соломбальской верфи. Но тотчас же забыл, о чем только что думал, и стал разглядывать пушки на кораблях, прикидывать их число и силу огня. Пушек было много, и Рябов удивленно покачал головой: смотри-ка ты, военного флоту корабли, истинно так, ничего не скажешь…
— А ну, еще навались! — велел он Семисадову.
Тот, радуясь на растерянное и довольное лицо Рябова, уперся своей деревяшкой в банку, сильно размахнулся веслами — карбас скользнул вперед, ближе к кораблям. Они еще выросли, стали крупнее, выше, резьба на корме нового фрегата проступила яснее. С борта свесилась круглая белобрысая голова, рыбацким говором, как говорят на Онеге, спросила:
— Кто идет? Отвечай!
— Господина капитан-командора карбас по его указу! — снизу вверх крикнул Семисадов. — Здорово, Михайло!
— Здорово, господин боцман!
— Он какой же Михайло? — спросил Рябов.
— А покойного Мокия внучек, рыбацкого дединьки, еще ты от него артель принимал! — напомнил Семисадов. — Нынче матрос добрый.
— Скажи! — удивился Рябов. — Идет времечко, бежит…
На веслах не торопясь обошли все яхты, фрегаты и корабли, близко оглядывали спущенные трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского дерева страшные фигуры, что ставились спереди на каждом судне. Матросы смотрели сверху на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня, с другой — звуки корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.
— Откуда набрали-то народишку столь много? — спросил Рябов.
— А наши беломорские, почитай, все, — ответил Семисадов. — Тогда, в те времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море — наше поле…
Только к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его смотрели строго, лоб хмурился. Неподалеку от Воскресенской пристани спросил:
— Ужели прорвутся к городу, а, боцман?
— Шведы-то?
— Они.
— Не дадим! — со спокойною ленцою в голосе ответил Семисадов. — Не достать им до нашего флоту.
Князя Прозоровского била дрожь: шведские корабли миновали Зунд давно, вот-вот должны появиться в Белом море. И не корабли — эскадра.
— А более тебе из города не отлучаться! — гневно произнес Афанасий. — Ты — воевода, в слово сие вникни головою, умом своим…
Он усмехнулся, глаза его остро блеснули:
— Воевода воин — сидит под кустом да воет!
Офицер, доставивший из Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал князя с наглостью. Алексей Петрович хотел было обидеться, да недостало смелости, улыбнулся кисло, стал отговариваться недугами. Афанасий прервал:
— Иевлев Сильвестр Петрович куда недужнее тебя, князюшка, да пред бедою все недуги словно позабыл, любо-дорого посмотреть на господина капитан-командора. Я — старик, одной ногой во гробе стою, не чаю и завтрашнего утра увидеть, однако ж не плачусь. А ты — воевода, для чего ж срамишься?
Алексей Петрович вовсе не нашелся, что ответить. Лекарь Лофтус с поклонами разливал мальвазию, слуга разносил рыбу в рассоле, битую капусту, грибы. Архиепископ Важеский и Холмогорский сидел насупясь, глядел неприязненно, к еде и вину не притрагивался. Один только приезжий офицер, наголодавшись в пути, ел за десятерых.
— Я ныне по монастырям поеду, — опять заговорил Афанасий, — да в крепость наведаюсь. Потрясу монахов маленько, пусть и они татей встретят достойно. А ты, князь, о недугах забудь и думать — невместно то воеводе пред бедою. Народишко, и то смеется; болтают, дескать наш князь-воевода, взявши шлык, да в подворотню — шмыг…
Прозоровский, вовсе обидевшись, крикнул:
— Болтунов палач Поздюнин за ребро подвесит — живо замолчат!
— Ну и дурак! — спокойно ответил Афанасий. — Ей-ей, дурак! Палач! Много ты с палачом со своим против шведа сделаешь? И то стон стоит — всех хватаешь, а ты еще собрался? Да не квохчи, ровно курица, слушай меня…
Отбивая ребром ладони по столешнице, стал советовать, как надобно воеводе встать во главе обороны Архангельска, как надобно подумать о пище для защитников города, как обо всем заранее договориться с капитан-командором, который будет командовать сражением крепости с эскадрой…
— Не стану я под него! — опять сорвался воевода. — Что он мне?
Афанасий хлопнул рукой по столешнице:
— Станешь! Он Петром Алексеевичем послан…
— Я тоже, владыко, государем поставлен!
Архиепископ открыл было рот — отвечать, но ничего не сказал: только слабый жалобный стон вырвался из его груди, лицо страшно побледнело, рука судорожно вцепилась в скатерть. Лофтус, уронив лавку, бросился к владыке, на шум в столовую палату вбежали келейник и костыльник Афанасия. Владыко тихо попросил:
— В карету меня! Худо!
Лофтуса к себе не подпустил. Келейник дал ему понюхать соли из флакона, он попил квасу, стуча посохом, медленно пошел к дверям. По пути говорил князю:
— В крепость нынче же наведайся! Воеводу в лихой час видеть должны, а тебя, окромя княгини, да княжен с недорослем твоим, да тараканов запечных, — кто зрит? Палач в застенке? Тоже нашел время зверствовать, лютостью своей пугать…
Во дворе, отдыхая, сказал:
— Еще не по-хорошему делаешь: зачем недоросля своего, когда лихая беда, словно старика прячешь. Люди-то знают: мужик вымахал на пшеничном хлебе — косая сажень. Дай ему саблюку али мушкет, не таи при себе в Холмогорах…
И махнул рукою:
— Зря толкую с тобой. Ничего ты не понял. Эх, князюшка!
Карета, гремя коваными колесами, выехала со двора; воевода, держась за голову, пошел в опочивальню. Лекарь с испуганным лицом разул князя, посоветовал ничего не подпускать близко к сердцу, сохранять спокойствие, необходимое для поддержания в теле огня-флогистона.
