Заросли остались давно позади.
В небе — спокойная луна.
Я промываю рану сам.
Охрипшее радио молчит.
Женщины несут мешочки с крупой…
Неужели настал мир?
Они входят в легенду,
И легенда им открывает объятья.
Я разговаривал с ними,
Я пожимал им руку,
У них были дети… и даже были у них недостатки,
Но как умели они улыбаться, когда окружала их ночь!
Покупая газету,
Я снова с ними встречаюсь,
Они были моими друзьями,
Они не были цифрами, именами, словами,
Они — это десять лет и тысяча дней меня самого,
Хлеб, который делили по-братски,
Сигарета в минуту досуга,
Они знали моих малышей,
Моя мать их любила,
Все мои стихи я читал им,
Беседовал с ними.
И вот…
Они входят в легенду,
И легенда им открывает объятья.
Душой моей родины стали они,
Но я никогда не увижу
Моего отважного друга, шахтера,
Не пожму твою руку, мой старый товарищ, школьный учитель,
И не увижу тебя, мой веселый приятель, мясник.
Я мысленно к вам обращаюсь:
Простите, что я остался в живых.
Они входят в легенду,
И легенда им открывает объятья.
Я бы хотел
Быть достойным людей.
А еще —
Просто слушать,
Как дождь шумит.
За кем пришли — за мной? — в рассветный этот час?
Чья очередь?
К доске! Ты выучил урок?
Французскую историю ты знаешь назубок?
И ты идешь в тоске,
И ты шагаешь к черной —
Ох, слишком черной! —
Доске.
Оцеплен весь квартал. И каждый молча ждет —
Чья очередь пришла,
Кому настал черед.
В автобусе, в метро — чья очередь теперь?
В домашней тишине — чья содрогнется дверь?
Чья очередь?
Того, кто отчий дом припомнил в этот миг?
Кто бога помянул отборнейшим словцом?
Кто в двадцать лет — больной седой старик?
Кто через час уткнется в грязь лицом?
Кому пришел черед?
Гитаре с покрасневшими глазами?
Свече, что умирает на рассвете?
Алжирской флейте, замолчавшей флейте?
Последней, незажженной сигарете?
Кому пришел черед?
Голубке, что в ладони-крылья хлопает?
Улыбке друга? Я любил его.
Дождю, который туч лохмотья штопает?
Тоске и счастью сердца моего?
Кому пришел черед?
Тебе, моей родной, моей любимой?
Твоим большим глазам, твоим слезам?
Всему, что так бывало мило нам?
Всему, что проплывало где-то мимо?
Кому пришел черед?
Черед, наверно, мой. По лестнице иду,
Надеждою цепляясь за перила,
И каждая ступенька — как в бреду
Секира палача, и я бреду, бреду,
И боль
дыхание
перехватила.
Кому пришел черед?
Черед, быть может, твой.
А мне, как жизнь, нужна твоя улыбка.
И песня, песня мне твоя нужна.
Убив тебя, они самим себе
Свой смертный приговор заранее подпишут.
Чья очередь?
Кому пришел черед? Пусть сгинут натюрморты.
Живых цветов для Герники хочу.
Хочу мучительнейшей смерти палачу.
Хочу цветов и радости для нас.
За кем пришли — за мной? — в рассветный этот час?
Голубь на крыше,
Голубь не в небе, —
Разве ты птица?..
Но все изменится.
Я должен помечтать.
Она придет, она к нам обязательно придет.
Весна, которую в минуту казни
Провидел мученик.
Оно придет, то утро,
Когда газеты на пяти колонках
Провозгласят
Талантливость рабочих рук.
Оно придет, придет к нам —
Светлое смущенье
При виде неба чистого над родиной,
И в это небо голуби взлетят.
Когда пожар войны погаснет,
Мы ночь зальем
Огнями радости,
И мы поверим линиям судьбы
На трудовых ладонях.
Поверим
Счастливым бороздам
На вспаханных феллахами полях.
И он придет, придет,
Свободы день.
К нам в дом ворвутся песни,
Что сложены в горах солдатами свободы.
И голубь
Снова станет птицей
В огромном небе.
Пою любовь — любовь к стране, к свободе,
Святое
Политическое чувство.
Любовь пою, которая таится
В опущенных глазах,
Стократно оплетенных
Колючей проволокой недомолвок.
Любовь пою, которую убить
Стремится враг,
Любовь, которая
Как материнский взгляд,
Как поцелуй любимой.
Любовь и счастье — точные науки.
Вот почему мы правы.
Мама моя,
ты себя называешь «умми»[14], а я говорю «ма мэр»[15].
Нет у меня бурнуса и нет калама[16],
я потерял ружье.
В эту ночь
не насвистывать бодрых песен.
Страшно?
Да, страшно мне.
Странный двойник
меня преследует ночью.
Днем смеются друзья.
Чиновник спрашивает:
— Национальность? —
Отвечаю: — Француз.
— Француз?
А может, алжирец?
— Нет, не алжирец…
Чадры не носит сестра… —
Французский,
французский,
французский
французский —
язык моих школьных наград.
Но почему в эту ночь немую
у меня темнеет в глазах?
Мне снились призрачные корабли
и город, где на улицах стрельба,
где похоронный звон моей земли
предсмертным потом катится со лба.
Мне снилось: задыхается Алжир
и судорожно корчится во тьме.
Он, словно в качке палуба, дрожит,
и это в сердце, в памяти, во мне.
Я от рожденья узник, я привык
искать везде особый коридор.
Я к снегу чужеземному приник,
чтоб белизна припудрила позор.
Ты, сердце, — странник по дорогам сна,
по закоулкам памяти, по злым
отелям, где тоска погружена
в бессонницу, по гаваням пустым.
Подслушиваю реку под мостом
и с ней веду безмолвный диалог.
В ее ворчанье хмуром и простом
я различаю зов моих дорог.
Унижу день: веселья карусель
на родине и солнца желтизну.
Шумливый бриз домчится на Джебель[17],
разгонит боль и принесет весну.
Родившись, плачет ребенок.
Родившись, плачет весеннее утро.
Слезы ребенка…
Роса на траве…
Это жизнь, пробуждаясь,
Лицо умывает свое;
Перед тем как светло улыбнуться,
Совершает она омовенье.
Слезы,
Которые матери льют,
Предвещают
Рождение нового мира.
Дождь, воспетый тобою, Верлен,[19]
Пахнет пеплом
И пахнет увядшим цветком,
Опозоренным, мертвым цветком,
Забытым между страниц.
Над моею страною, Верлен,
Дождь неистов, как наши страданья.
Словно ненависть в наших сердцах,
Он бурлит по склонам холмов,
Наполняет речные потоки.
Подобно тому как любовь
Наполняет наши сердца.
Столетьями падает он
На алжирские скалы,
На деревни в долинах,
На рваные крыши лачуг,
На увядшие женские лица,
На впалые щеки детей,
На поблекший жасмин
Девичьих щек.
Верлен! Я знаю теперь,
Почему наше солнце сожгло
Слезы алжирского неба,
Почему зажигаются звезды на скалах,
Почему появились белые голуби
В наших долинах,
И высохли слезы детей,
И не льются слезы из глаз матерей,
И опять расцветает жасмин
На девичьих щеках.
Верлен! Ты вспоил мою грусть
Изгнанника, грусть сироты,
У которого отняли родину.
Знаешь ли ты, о Верлен,
Что сердца наши
Полны любви,
Полны гнева и ярости,
Ибо так много было пролито слез,
Что лопнуло наше терпенье,
И так долго лились дожди,
Что они обнажили скалу.
Голова. Культура сао (Камерун). Терракота. Высота 6,5 см. Исторический музей, Ла-Рошель, Франция.
Клянусь рыданьями девушки,
Потрясенной воздушным налетом,
Клянусь отчаяньем матери,
Потерявшей ребенка в сумятице бегства,
Клянусь добротою Али Буменджеля[21]
И разумом ясным Мориса Одена
(О братья мои! О надежды,
Убитые в самом расцвете!),
Клянусь молчаньем захваченных наших селений,
Клянусь горизонтом, который, как рана, раскрылся,
Клянусь терпеливою мудростью,
Что притаилась во мраке,
Клянусь неизбежностью дня,
Что из сумрака должен родиться,
Клянусь бушующим морем страданий
И гневом клянусь,
От которого женщины наши стали прекрасней,
Клянусь перасцветшей любовью,
Немеркнущей дружбой,
И верой глубокой,
И пламенем негодованья.
Клянусь, что к народу французскому мы не питаем вражды.
Оттого, что они захватили ключи городов,
оттого, что они расточили богатства земли,
оттого, что они испоганили наши дома,
расположились в старинных дворцах
под певучими арками,
словно в хлеву,
оттого, что они посягнули на наши цветы,
на багряную свежесть садов,
на стада белоснежных газелей,
на солнечный луч в роднике, —
возомнили они
себя
господами нашей земли.
Вот, ритмично стуча,
открываются окна в домах,
по извилистым улицам
тени живые скользят —
и тотчас
просыпаются в страхе
и дрожат, как сухая трава,
иноземцы,
чужие всему,
вооруженные,
в касках,
с собаками на поводках.
