Женщина отбрасывает мокрую тряпку. Ее руки сведены судорогой, она не может пошевелить и пальцем. Ведет светскую беседу.
…Три года назад Тимур поставил этот спектакль в собственном воображении и многократно просматривал его, критиковал и снова просматривал, проигрывал по очереди все роли, разочаровывался, ненавидел, гнал прочь… Вскакивал ночью от внезапных ярких снов — а эту сцену можно бы изменить вот так… Возвращался к спектаклю, зачитывал пьесу до бурых пятен кофе на страницах, рисовал мизансцены, вылавливал в толпе лица людей, похожих, как ему казалось, на вымышленных им героев. Вот беда — с каждым новым просмотром то, что виделось Тимуру, все более отдалялось от исходника, от пьесы, от текста, знакомого «со щенячества»; Тимур ставил курсовые и дипломные работы, был в институте на хорошем счету, но только полгода назад набрался смелости и окликнул в коридоре проходившую по своим делам студентку Виту — чтобы предложить ей роль в «Трех братьях»…
…Здесь будет перемена света. Тимур точно знает, каким должен быть этот свет, примитивное клубное оборудование не способно на такой эффект, но Кон… Кон сделает.
…Кирилл и Борис нашлись одновременно. Оля пришла позже — перед этим ее роль играла друга актриса, но только с появлением Дрозда все стало на свои места, и призрачные персонажи навязчивых Тимуровых снов стали наконец обрастать плотью, и тогда он ронял с ужасом, что все делал неправильно, что эти вот живые люди властно меняют его замыслы самим своим существованием и что все надо начинать с начала…
…Ему казалось, что музыка в лирической сцене Дрозда и Оли так же материальна, как его, Тимура, рука. Что он может протянуть ее и подтолкнуть диалог — в нужную для спектакля сторону.
…Понял, что надо начинать с начала. Не все поверили ему сразу — тот же Борис долго сомневался, смотрел недоуменно, «а нас на мастерстве учили по-другому»… И Дрозд вовсе не легковерен, но именно Дрозд, пожалуй, первый поверил полностью. Тимур помнил, как однажды, заявившись пораньше на репетицию, услышал случайно слова, для его ушей не предназначенные. «Тимка чует время, говорил Дрозд. — То, что он делает, на первый взгляд, кажется ересью, фигней, но ты вспомни историю театра, Борь…
Надо сказать, что Дрозд никогда никому не льстил — и потому, наверное, его актерская судьба никак не могла сложиться.
…И вот этот спектакль, проросший сквозь Тимура, как, говорят, прорастает бамбук сквозь живое человеческое тело — вот он обрел свою жизнь. Он существовал отдельно, самостоятельно; если Тимура, к примеру, завтра собьет машина — спектакль все равно останется… во всяком случае, Тимуру хотелось бы в это верить.
…Темнота. Умолк магнитофон, погасли все огни на сцене, погасла дежурная лампочка за кулисами.
— Привет, — сказал в темноте Дрозд, и этой реплики не было в пьесе. — Опять вырубили.
— Ничего страшного, — сказал Тимур. — Зажжем свечи.
— У меня озвучку переназначили на вечер, с пяти и до одиннадцати, — сказал Дрозд. — Каждый день, до восемнадцатого включительно… Что будем делать, Тима?
— Ты же понимаешь, — устало сказал Тимур. — Это сделано специально, чтобы сорвать нам репетиции.
Дрозд почесал мочку уха:
— То есть вопрос стоит таким образом: мне бросать работу?
— Как ты думаешь: Кон примет этот спектакль? — спросил Тимур, глядя Дрозду в глаза.
Он был двухметрового роста, Дрозд. Тимур смотрел на него снизу вверх.
— Как ты думаешь, если бы нас не боялись… если бы у нас не было шансов — хор кто-нибудь почесался бы, чтобы нам помешать?
— Да, Тима, — сказал после паузы Дрозд. — Я понял… Если мне не дадут отпуск на эти две недели — придется увольняться.
— Это твое решение, — сказал Тимур глухо. — Но мне кажется, что ты прав.
«Комедия характеров» в дегтяревской постановке была единственным спектаклем Кона, которого Тимур до сих пор не видел. Это был самый свежий спектакль, последняя премьера; в ночную очередь под стены Кона Тимур отправился без содрогания, даже с некоторым удовольствием: Тимур любил эти ночевки, даже зимой, даже в дождь; ночь перед кассой была преддверием радости, началом спектакля, красивым ритуалом, требующим от истого театрала выдержки и смирения.
Пристроившись на складном стульчике у костра из деревянных ящиков, слушая треп нескольких «чистых» театралов и нескольких театралов-спекулянтов — а эти-то были завсегдатаями ночных очередей,
Тимур снова и снова прогонял перед глазами свой спектакль, мысленно делал замечания актерам и прогонял снова, пока его не толкнули локтем в бок, довольно невежливо:
— Тимка, а ты что здесь делаешь?
Тимур поднял глаза. У костра обнаружился его однокурсник Илюха и камуфляжной куртке и ватных штанах — с оглядкой на холодную ночь.
— За билетами сижу, — сказал Тимур.
Илюха присвистнул:
— Что, за билетами на собственного бати спектакль?
— Это какого бати? — подозрительно спросил ближайший справа театрал-спекулянт. — Дегтярева? Он же Тимьяновой сын, Греты!
— Одно другому не мешает, — хохотнул Илюха.
— Заткнись, — сказал Тимур.
— Ну, прости, Илюха тут же пошел на попятный. Просто странно мне…
Тимур промолчал.
Категорически запрещается использовать на сцене открытый огонь! Категорически, Тимьянов! Я предупреждала!
— Но ведь света не было, — повторил Тимур, стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно. — Мы оплачиваем эту сцену и хотели бы, чтобы условия…
— Кто позволил вам занимать помещение до часу ночи? У нас уже был подобный разговор, помните, Тимьянов?
На столе перед администраторшей лежала огромная коробка конфет. Но женщина не смотрела на коробку — она смотрела Тимуру в глаза; раздражение ее не было наигранным. Она действительно очень шилась.
После бессонной ночи оставаться невозмутимым было стократ труднее, чем обычно. Тимуру хотелось стукнуть по столу кулаком — так, чтобы проклятая коробка конфет подскочила. Ему хотелось высказать в лицо этой женщине все, что он думает по поводу ее клуба, и руководства этим клубом, и облеченных властью тетушек, обожающих запреты; потом, возможно, будет стыдно и, что самое главное, спектакль перед самой премьерой окажется на улице…
— Я обещаю, что огня больше не будет, — сказал Тимур кротко. — Я обещаю, что мы будем освобождать сцену не позже двадцати трех ноль-ноль… Я очень прошу вас отпереть подсобку и вернуть нам наши вещи.
И он вытащил из нагрудного кармана и положил поверх коробки свой последний козырь — два билета на Кон. На «Комедию характеров» — два билета, пропахшие дымом ночного костра, оплаченные бодрствованием в очереди и остатками сбережений. (Второй билет он собирался продать перед началом спектакля по «вечерним ценам» — и таким образом хоть как-то залатать дыру в бюджете.)
Он смотрел, как меняется выражение лица администраторши. Как она разглядывает билеты — сперва брезгливо, затем недоуменно, потом с интересом. И как наконец решается взять их в руки.
Билеты на Кон — ослепительно-белые, без виньеток и лишних надписей, только дата, ряд и место. И в уголке надпись от руки: «Кон ждет вас».
— М-да, — сказала администраторша задумчиво.
Билеты были в партер. Спекулятивная их стоимость равнялась двум зарплатам администраторши. Не удивительно, с такой-то родней, неприязненно подумала она, и хотя вслух ничего не сказала, но прочитать эту мысль на желтом нахмуренном лбу не сумел бы только слепой.
— Ладно, Тимьянов, — сказала женщина, выдержав для приличия паузу. Вот вам ключи от подсобки. Если еще раз увижу на сцене огонь или, упаси Господи, кто-то закурит… Ноги вашей не будет в этом помещении. Так и знайте.
После обеда пошел дождь; Тимур упаковал коробку с фонограммой в полиэтиленовый пакет, листы с партитурой с толстую пластиковую папку, надвинул капюшон на самые брови и пошел к Кону.
Перед служебным ходом никого не было, но Тимур не обольщался. За этой дверью наверняка наблюдают, и все, кому надо, уже через полчаса узнают, что «упрямый мальчишка приперся к Кону со своими шмотками»…
В прихожей Тимур постоял, давая глазам привыкнуть к полумраку, позволяя дождевой воде сбежать с плаща и ботинок и собраться в небольшую лужу на каменном полу. Привыкая к пристальному взгляду. Принуждая себя расслабиться — и не бояться.
