— Кто?
— Не только мои коллеги. Но обойдемся без конкретики. Разве сказанного мало?
— Достаточно.
— Тогда еще раз позвольте пожелать, как говорят моряки, семь футов под килем. Надеюсь, скоро увидимся.
— Это зависит не от меня.
— Да, конечно, Атлантика только с борта лайнера всегда хороша. Если вы это имеете в виду. Но вы уж там поосторожнее, не рискуйте понапрасну. Помните, как вы нам дороги. Очень дороги.
Божедомов отключился. Погас сиявший изумрудным светом экранчик телефона. Андрей вернул его к жизни, пробежавшись пальцами по клавишам.
— Мам, это я… Да, завтра. Не волнуйся, все будет хорошо. Дай папу… Пап, привет. Меня кто-нибудь спрашивал?.. По телефону? Как представились?.. Значит, не очень нужен. Ты имей в виду, что бы ни спрашивали, ты — сторона… Нет, у меня все нормально. Честное слово. Это я на всякий случай. А?.. Что?.. К черту!
Андрей сунул телефон в карман. Значит, звонили. Не соврал Алексей Петрович, интересуются. А вот кто? Из милиции? Это вряд ли. Божедомов наверняка постарался, чтобы в данном направлении следствие уперлось в стену. Значит, отморозки Кудри. Хотя что у них есть против него? Ничего. Тем более что смерти Кудри желали многие, и желали давно. Пока еще всех прошерстишь. Нет, бандиты — тоже вряд ли. Наверное, это кто-нибудь из старых заказчиков по яхт-клубу, из тех, кто не знает о его участии в гонке. Так что же получается? Лукавит Алексей Петрович! Понимает, что сделать сейчас с господином Горбуновым ничего не может, вот и нагоняет страху. Впрок.
Вывод успокаивал, и все же кожа на лбу собралась в хмурые складки. Под пластырем защипало. Может и шрам остаться. Ну, это не страшно, шрамы для нынешнего мужчины — как серьга в носу у папуаса. Украшение!
— Пора! — сказал он, хлопнув себя по коленкам, встал и с тоской посмотрел на кровать, обещающую покой и сладкий сон. Подхватил сумку и шагнул к двери, за которой были коридор, лифт, портье, пустынные ночные улицы Плимута. А дальше — гавань, выстрел стартовой пушки, паруса, ветер, волны.
— Что так быстро?
— А что в отеле делать? — Русский потянулся, как кот на солнцепеке. — Спасибо, конечно, устроителям, побеспокоились о крыше, но сегодня как-то не до сна. Так чего тянуть кота за хвост?
— Пожалел животное?
— Когда-то я был юным натуралистом. Кормил морских свинок и растил цыплят.
— А потом?
— Свинки умерли, а цыплята выросли, и из них сварили суп.
— Вкусный?
— Съедобный. Правда, потом стошнило. Как твое плечо?
— Терпимо.
— Цепь надо было прихватить. Не только нож.
— И ее на память об Англии?
— О ней, старушке.
— Таких сувениров везде навалом.
— Как и прыщавых олигофренов.
— Это точно. Как голова?
— В порядке, — русский коснулся пластыря на виске. — До свадьбы заживет.
Говард достал из кармана стеганого жилета пачку «Мальборо» и массивную зажигалку с золотой насечкой. Протянул сигареты Горбунову. Тот покачал головой:
— Не балуюсь. А я думал, в Америке теперь никто не курит.
— Здоровый образ жизни. — Говард крутанул колесико, прикурил от высокого пламени. — Диетическая «кола» и три гамбургера. Совсем с ума посходили. А я… Добро пожаловать в страну «Мальборо». — Говард затянулся. — У меня все не как у людей.
— Смотри-ка, у меня те же проблемы. — Русский махнул рукой и скрылся в каюте «Северной птицы».
Говард посидел, покурил, потом ввернул окурок в пепельницу, закрепленную у румпеля6, и стал протирать фланелевой салфеткой приборную доску.
Разводы высохшей соли исчезали один за другим. Наводя чистоту, Говард вспоминал перипетии недавнего приключения.
Признаться, он не ожидал, что Горбунов вмешается. Этот парень, с которым они оказались соседями по пирсу, с самого начала произвел на него приятное впечатление. Но одно дело — помочь отрегулировать авторулевой7, и совсем другое — стать соратником в бою. И пусть не бой это был — с такими-то ублюдками! — поступок русского следовало оценить по достоинству. Тем более что Горбунов ничуть не похож на русских мафиози из голливудских боевиков. Не играет мускулами, не сверкает глазами из-под бровей. Чуть выпирающие славянские скулы, светлые волосы… Лишь одна отличительная черта — изуродованное левое ухо. А вообще таких парней девяносто на сотню. Но сколько на сотню тех, кто встанет против нахлеставшихся пива, а может, обдолбанных подростков? Правда, похоже, русский ничем особенно не рисковал — его ёко-гэри8 был не очень ловок, но все же хорош. И тем не менее…
Протерев приборы, Говард смахнул испарину с пластиковой обшивки кокпита9, облокотился о румпель и, запрокинув голову, подставил лицо каплям дождя.
Затем нырнул в каюту. Здесь было тепло и не прибрано. Лампа дневного света выставляла напоказ завал из пакетов, коробок, банок. Говард вздохнул, опустился на корточки и приступил к сортировке.
Руки справлялись сами: продукты — сюда; краску — туда; сигареты, батареи, болты, гайки… Он думал о Горбунове и стычке в пивной. О Нельсоне Хьюэлле и дотошных английских полицейских. Он думал о матери и, конечно, о Кристи.
Его решение участвовать в Трансатлантической гонке яхтсменов-одиночек стало для матери очередным потрясением. А она еще не оправилась от предыдущих.
Благополучие сына рушилось у нее на глазах, и она не могла предотвратить катастрофу. Именно как бедствие, сродни стихийному, воспринимала она перемену, происшедшую с ним два года назад.
— Это чьи-то происки!
— Если и происки, то мои собственные, — отвечал он.
Это была правда. Никто не понуждал его уйти из банка. Напротив, его уговаривали остаться, предлагая и новую должность — более высокую, и новый оклад — весомей прежнего. Начальство всячески выказывало ему свое расположение и в конце концов уверилось в том, что тут не все чисто. Этот Баро что-то скрывает! Хочет уйти «в никуда», отдохнуть, пожить в свое удовольствие? Нет, их не проведешь. Наверняка нашел другое место или задумал открыть собственное дело. А что? С его способностями финансиста, аналитическим умом, с такой невестой, наконец, ему вполне по силам замахнуться на что-нибудь эдакое. Уж не собрался ли он увести с собой часть клиентов?
Между тем Говард прилежно заливал бензином разгоравшееся пламя. Он отказался уплатить очередной взнос и автоматически выбыл из элитарного клуба «Эльдорадо», членства в котором напрасно добивались многие его знакомые. Разумеется, дело было не в сумме годовой выплаты, и тем нелепее казалось окружающим его поведение.
— Зачем? Ты можешь сказать — зачем? — добивалась мать.
Бедная мама! Он привычно оставлял ее в неведении — не из сердечной скупости, а потому лишь, что объяснить ей причины своего поступка все равно бы не удалось. Ведь тогда он должен будет рассказать ей о Кристине… К тому же человек в состоянии понять лишь то, что способен услышать. А она не хочет слышать — наверное, она уже давно не в состоянии услышать!
Всю жизнь мать руководствовалась лишь долгом перед родителями, семьей, мужем, детьми, отгородившись от всего прочего непроницаемой стеной. Чужая боль, чужие беды ее не трогали и не волновали. Все, чем она дарила окружающих, не входивших в узкий круг ее друзей и близких, это вежливое внимание и ни к чему не обязывающее сочувствие.
