— За это ты его теперь из рук кормишь?
— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.
— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
— Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом — голубиным солярием — была вторым домом Константина. Он зажег свет, поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
— Все, отрубился, — сообщил Константин.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
— Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.
— А что мешает? — поинтересовался Александр.
— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.
— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.
— Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?
— Из-за него.
— Жалко мне его, Саня, — коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!
— Считаешь, содельщики порешили?
— Больше некому. Кодла больно противная — всякой твари по паре.
— Про правило ничего не слыхал?
— Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
— Про остаток откуда знаешь?
— А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.
— Кем? Столбом?
— Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.
— Тогда Цыган. Больше некому.
— Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
— Тогда кто же?
— Черт его знает.
— Да, дела, — подвел черту Александр. Помолчали.
— Не помог? — жалостно спросил Константин.
— Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
— Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
— Найти-то найду. Доказывать тяжело придется. Пойдем, Костя, домой, — предложил Александр.
Константин посмотрел сверху:
— Скучный ты, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
— С вами постареешь.
— Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, покормлю хоть.
— Я еще и дома не был, Костя…
«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге помещались кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские буквы выглядели франтами. И запах от журнала шел не наш — иностранный.
— Откуда? — вяло поинтересовалась Яна.
— Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел. Наверно, буржуй какой-нибудь забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, — самодовольно разъяснил Андрей.
Алик спросил:
— А на кой он тебе ляд? Ты ж в английском — ни уха, ни рыла.
— Не говори, не говори, кое-что понял, по картинкам, — Андрей засуетился и стал листать журнал. — Глядите.
Кинооператор Виктор поставил пластинку. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксафон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все встало на места, ибо запели довоенные негры о смысле жизни, выкрикивая бессмысленные на слух слова.
Яна задумчиво глядела на Андрея.
— Все-таки ты зря, — произнесла она, продолжая рассматривать Андрея.
Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся и спросил:
— Что — «зря»?
— С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами, презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Алик подобрался. Охота началась.
— Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? — жестко поинтересовался Дима.
— Крутились там всякие… Но, когда я брал, никого не было.
— Абсолютно никого? — настойчиво поинтересовалась Яна.
— Абсолютно… — Андрею становилось явно не по себе.
— Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными, или незамеченными, — включился в облаву Сергей.
— Какие еще люди? — затравленно вопросил Андрей.
— Наши люди, — спокойно ответила Яна.
— Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем здесь состав преступления?
Все молчали.
— Ерунда все это, — успокаивая себя, подвел черту Андрей, — не те теперь времена наступают.
— Ты о чем это? — спросил Дима. Был он ясен и добр.
— А в чем дело?! Что я такого сделал?! В чем меня можно обвинить? Я свободный человек и делаю то, что хочу. Не те теперь времена.
— Времена, действительно, не те. Зато мы — все те же. — Алик вяло ковырял крабовую лапшу. — Что ты суетишься? Ну, вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела.
Игра становилась скучной. Слишком быстро Андрей взял крючок.
— Я пойду, — сказал Алик и поднялся.
Еще было десять часов вечера, впереди разговоры и споры, всего этого было жалко, и себя жалко — настроение тоскливое, но Алик еще раз повторил:
— Я пойду.
Он вышел в коридор темной коммунальной квартиры. Пусто — пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев.
Он шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, что ноги его, шагающие по лужам, уже промокли.
По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку: отражались фонари, блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно.
У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай, новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в нее.
«Обилечивайтесь!» — тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая — Девкины бани!» — и не за веревку дернула — на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей, уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов.
— Девкины бани! — крикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, трое вошли.
Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши, вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил:
— Начинать?
— Подожди, — отчеканил второй, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее бумажные деньги, а потом приказал тому, что показывал нож вагоновожатому:
— Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!
Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:
— Гроши и рыжевье, кольца там, часики, — огольцу сдавайте!
Молоденький пошел по рядам. Делать нечего — отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками: ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе возложил его новенькую лондонку.
Ведь не богатыри. Пистолет и нож. Главное — пистолет. Алик представил, как пуля входит в него. Кошмар. Почувствовал, как диафрагма, холодея, стала опускаться. Страшно? Трусишь? Он знал про себя, что трусость его — от впечатлительности. Думал так, во всяком случае.
Сейчас подойдет оголец и станет шарить в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное — пистолет, пистолет!
— А тебе особое приглашение нужно? — кинул ему оголец, румяный такой и нахальный, от опасности, малолетка.
— Пацан, может, не надо?!! — миролюбиво посомневался Алик.
— Ты что?!! — заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли ему за пазуху, и вытянул по швам огольцовых порток.
— Колян, он не дается! — плачуще наябедничал оголец.
Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:
— А ну, вставай, фрей вонючий! — и, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как медленно встает Алик.
— Шманай его, живо! — приказал главный огольцу.
Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, Алик мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел с любимой левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.
Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им долго не встанет.
Оголец уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол, Алик приказал тому, что с ножом:
— Иди сюда.
Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.
— Тогда я иду, — процедил Алик.
— Не подходи, падло! — взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого и уклонился, а потом обработал бандита, как грушу на тренировке. И этот лег.
— Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, — приказал Алик вагоновожатому.
Трамвай помчался. Алик прошел, заглядывая под лавки, наконец, нашел пистолет в углу вагона. Бандит лежал рядом, и он рассматривал его, хотя рассматривать было почти нечего: обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Пацан сидел неподалеку и плакал — значит, тоже дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним — неизвестно.
