Темнело быстро. С востока опять надвигалась туча. Выйдя из часовни и поднявшись на холм, я увидел, что ворота, в которые я вошел, заперты. Задний двор монастыря был пуст, во дворе монастырской школы слышался стук колотушки караульщика.
— Вам выйти, что ли? — спросил у меня мужичок, возившийся около бани.
— Да, вот не знаю, как выйти.
Он провел меня в маленькую калитку. Пройдя вдоль старой мшистой монастырской стены, мы очутились на небольшом бугре, над оврагом. Место было пустое и тихое. Простой огромный восьмиконечный крест простирал над поляной свои плечи сурово и важно. Над крестом, затеняя полянку, еще более терялось густолиственною головой в вечернем небе, ровно и крепко шумело на ветру громадное дерево.
— Тут, под этим крестом, что миру лежит… и-и, без числа! — сказал мой провожатый. — Кладбища тут была крестьянская, — добавил он. — Потом, слышь, уничтожили. Не понравилось архирею одному, что плачем мы шибко, когда короним своих… Теперь, стало быть, коронимся в другом месте.
Когда я вышел на площадь, торг прекратился. Торговки укладывались и покрывали на ночь товар. Из монастырского двора выходили последние запоздалые, быть может, по кельям, посетители. Какого-то странника выталкивают силой и запирают за ним ворота. Странник громит отцов я собирает около себя кучку раскольников-слушателей… Около кухни трапезный послушник равнодушно выслушивает укоры пришлых из города нищенок.
— Мало, что ли, принесла вам владычица из Нижнего? Нет у вас для богомолок куска хлеба!
Послушник-хлебопек хладнокровно вытирал полой потное лицо.
— Вы должны просить со смирением, а вы дерзостно просите, — сказал он.
— Что я сказала? Только и сказала, что вам, дескать, мордовок своих, что ль, кормить нечем?
— Ну вот видишь: сама язвительные слова говоришь, а хочешь, чтоб тебе подали. Ступай, ступай!..
На площади народ редеет. Только у харчевни Андрей Иванович громко спорил с приехавшими на базар окрестными раскольниками.
— Врешь, не туда гнете!.. — разносился резкий голос неугомонного сапожника.
На следующее утро я проснулся довольно поздно. Андрея Ивановича уже не было в избе.
Большинство богомольцев уже ушли, чтобы воспользоваться для пути утренним холодком. Зато из окрестных деревень народу прибывало все больше. Многие шли в церковь, чтобы повидать архиерея, но большинство, кажется, привлекала ярмарка, вступившая во второй день (так называемое подторжье). Завтра, с «отвалом», она должна была кончиться. В числе прибывших было много раскольников из ближних к монастырю деревень, и потому кое-где в кружках кипели собеседования, переходившие по временам в страстные споры, а иногда и в ругательства.
— Вы почему сами себя, например, православными считаете? — спрашивает раззадоренный спорщик.
— А потому, — высокопарно отвечает вопрошаемый, — что наша церковь — Христова, на правильной славе стоит во веки веков.
— Никонова вера у вас.
— А у вас Дунькина!..
Я зашел в церковь. Там между народом я увидел двух крестьян, у которых длинные волосы были сбриты на макушках. Заметив, что я присматриваюсь к ним, старик, мой сосед, пояснил, наклоняясь ко мне:
— Раскольники это.
— Зачем же они бреются?
— А это у них поверье, что, значит, на них дух святой сходит. Так вот, чтобы легче ему взойти в человека… стало быть, волосы мешают… Называемое это гуменце…
Раскольники стояли истово и по временам крестились двуперстным сложением.
Икона, вынутая из киота, стояла у себя, дома, на южной стороне, невдалеке от архиерейского амвона. Над ней было развешено белое полотенце; народ, как всегда, толпился около нее, каждый, подходя, крестился, многие вытирали загрязненным уже полотенцем глаза, целовали икону и проходили дальше. Поставив перед иконой несколько свечей по поручению, данному незнакомыми старушками, я вышел.
На площади мне попался навстречу Андрей Иванович, быстро проходивший среди толпы. Он шел, размахивая руками, не замечая людей и, по-видимому, занятый какою-то мыслью, которая его сильно волновала: губы его что-то бормотали, лицо было задумчиво, сердито.
— А-а, Галактионыч! Я вас ищу…
— Что такое?
— Подите-ка сюда.
Он отвел меня в сторону. Я заметил, что он как будто сконфужен, точно сейчас выдержал баталию и остался побежденным. Лицо его было в поту, глаза растерянно косили.
— Как оно будет правильнее, — спросил он, оглядываясь по сторонам, точно школьник, тайком расспрашивающий у товарища невыученный урок, — то есть как Христос сошел на землю: воплоти или воплоти?..
— Ничего не понимаю.
— Ну, вот, какой вы, ей-богу! Видите: ежели воплоти, — стало быть, голос ударяет вначале, а ежели воплоти — следовательно, уже силу имеет в конце. Ведь это же разница.
— Да зачем вам?
— Стало быть, надо! Потому что я перед людьми оконфужен. Вот видите, какое дело. Стали мы тут говорить о вере… Ну, и я тоже выражал от себя… Да вы не думайте; ей-богу, все правильно говорил, как есть… А один тут из раскольников все мне напротив, все напротив… И вдруг этто он мне и говорит, да ты что, говорит, споришь, а сам еще и разговаривать с нами не можешь. Окажи, говорит, как господь наш Иисус Христос сошел на землю: воплоти или воплоти?[1] Ну, я подумал и говорю: «Стало быть, воплоти». — «Поэтому, говорит, ты есть невежа и повинен геенне огненной…» Ей-богу, правда. А я, признаться, и сам маленько сумневаюсь: правильно ли я сказал, потому что они — начетчики… Так вот вы мне объясните.
— Я думаю, что всего правильнее: во плоти.
— Во-пл-о-о-ти? (Андрея Ивановича очень удивила возможность еще третьей комбинации.) А ведь, ей-богу, пожалуй, верно.
Он хлопнул себя по лбу и дернулся в сторону, намереваясь куда-то бежать.
— Да я не понимаю, Андрей Иваныч, зачем вы об этом спорите? Ведь в этом никакой важности нет, и дух учения вовсе не в ударениях.
— Как вы говорите: дух?
Андрей Иванович остановился, готовясь не проронить ни одного слова.
— Ну, да, дух христианского учения!.. А ведь это одно праздное словоизмышление, пустяки…
— Так, так, — мотнул Андрей Иванович головой. — Дух — раз (он загнул один палец), словоизмышление — два (он опять загнул один палец). Еще, может, что-нибудь скажете?
— Будет с вас.
— Ладно! Теперь мне бы его найти; я его этим самым словом сейчас на месте ушибу, ей-богу!
Андрей Иванович возбужденно зашагал в толпе, разыскивая глазами своего антагониста, а я провожал сочувственным взглядом его не совсем-то складную фигуру. При всей его беспорядочной страстности, я знал, что в нем бродят, не находя исхода, искренние и глубокие запросы… Мне было досадно поэтому видеть его глубокое огорчение от своей беспомощности перед схоластической диалектикой.
