Тут один из парней вдруг вспомнил, что у него есть деле около лошадей, другой сказал, что пойдет покурить - в доме как-то неудобно дымить, а самые храбрые словно невзначай отошли и уселись в дальнем уголке зала возле осторожного прогнозиста. Я остался в одиночестве со своей цинковой банкой в руках. Черт бы ее побрал! Честное слово, мне было не по себе. А ну как действительно в ней взрывчатка! Уж больно таинственная находка. В дымоходе камина, в старом доме, овеянном вдобавок ко всему какой-то темной легендой. Кто тут жил, о чем думал, что делал?..

Банка лежала на коленях теплая, затаившаяся. Пересилив себя, я вздохнул и решительно заскоблил по цинку. Все звуки в доме и вне его затихли. А я все больше и больше смелел и скоро весь ушел в работу. Бомба? Смешно! Она бы уже давно грохнула.

Последний сантиметр пайки. Я отогнул ножом крышку. Она сдвинулась. Теперь можно снимать.

Обернувшись в угол, я сказал со значением:

- Готово. Снимаю.

Наверное, в моих словах было что-то такое… Понимаю теперь, что выглядело это чистейшим мальчишеством, но ведь тогда мне было не так уж много лет - простительная выходка.

Ребята поднялись и ответили:

- Давай снимай. Только подожди, мы выйдем. Знаешь, на всякий пожарный случай.

И молчком, как лисята из норы, шмыгнули в дверь.

Я потянул крышку. Она снялась очень легко.

Банка до краев оказалась набитой бумагами. Они были свернуты в рулон. Бумаги пожелтели от времени, пахли чем-то архивным, старыми химическими чернилами с примесью рыбного. Рыбный дух, видимо, принадлежал самой банке.

Снаружи послышалось тревожное:

- Эй, ну как там?

Любопытство и осторожность боролись в ребятах. Им не терпелось.

- Сейчас! - откликнулся я и, желая как можно эффектнее закончить это затянувшееся приключение с осторожными ребятами, которые вообще-то ничего не боялись, а тут вдруг повели себя как-то не так, придумал следующее: поднял два кирпича, сказал «можете идти» и, когда они затопали на крыльце, с силой ударил кирпичами о древнюю оконную ставню… Раздался грохот, поднялась пыль. Но я все же с удовольствием увидел, как сыпанули мои парни с крыльца и зарылись носами в снег. Это было, конечно, не очень-то честно, но я не мог отказать себе в таком удовольствии,

С полминуты никто из них не шевелился. Я видел в щель, как они сконфуженно моргали глазами и сгребали со лба ошметки снега. Кругом было тихо, Дом стоял на месте. Тогда они осмелели и поднялись, стараясь не смотреть друг на друга.

- Ну что, порядок? - с нарочитой бодростью окликнули меня с улицы.

Я беззаботно посвистывал у дверей и смотрел на ребят, как учитель на учеников, когда те разрисовывают на доске его персону.

- Заходите, пожалуйста! - сказал я и гостеприимным жестом пригласил в дом.

Они вошли гуськом, сконфуженно посматривая на все вокруг, но только не на меня. При виде открытой банки оживились. Любопытство взяло верх.

- Открыл? Ну, что там?

Когда все уселись в кружок, я вытащил из банки бумаги. Их оказалось очень много. Тетради, исписанные мелким косым почерком. Какие-то листки с машинописью. «Протокол допроса», - прочитал я на одном из них с гербом царской России в самом верху. Потом еще тетради, разрозненные листки, счета, квитанции. И почти везде встречалась фамилия «Зотовъ», написанная с твердым знаком. Затем маленькая коробочка, а в ней что-то завернутое в бумажку.

Головы сдвинулись. Коробочка оказалась особенно заманчивой. Я развернул обертку. В ней лежал медальон на золотой цепочке - маленький, продолговатый, тоже золотой, с пятью камешками в виде цветка. Мы открыли его: внутри был портрет женщины. Молодая, с полным, очень красивым лицом и такой прической, какую я видел только на картинах: высокая, вся в завитках. Прическа открывала белый лоб женщины; умные глаза ее смотрели на нас доброжелательно, смело и чисто.

- Да-а… - произнес кто-то у моего плеча. И больше ничего не добавил.

На маленькой записке мы прочитали: «Моему единственному сыну, Петру Николаевичу Зотову, - на память от любящей его матери. Написано в году 1924-м, мая 17 дня».

- Ничего не понимаю! - сказал я и развел руками. И тут же стал быстро ворошить бумаги в поисках объяснения. Не может быть, чтобы человек, чьи руки запрятали все это в банку, не написал, зачем и когда он это сделал.

Предположение оправдалось. На листе толстой слоновой бумаги, которая оборачивала весь рулон, я нашел объяснение. Вот оно слово в слово:

«Исполняя волю моего друга Николая Ивановича Зотова, высказанную им в разговоре со мной за пять недель до катастрофы, унесшей его жизнь, как и жизнь светлой подруги его - Марии Петровны Лебедевой-Зотовой, я, гражданин Оболенский Корней Петрович, собрал все бумаги покойного, вложил в них медальон Марии Петровны, даруемый ею своему сыну Петру, запаял архив в цинковую банку и ради сохранности, с согласия Ивана Порфирьевича Жука, моего хозяина и честного человека, заложил банку в стене камина в доме Катуйской фактории. Так велел сделать Николай Иванович Зотов. Он хотел, чтобы его бумаги, в которых описан многолетний опыт земледелия на Севере, попали непременно к тем людям, что приедут в здешние дикие места на долгое жительство, а не к пустым дилетантам, для которых его труд может представить лишь забавную находку.

Нашедшему архив погибшего Н. И. Зотова надлежит, буде он честный человек, разыскать Петра Николаевича Зотова и вручить ему память о матери - ее медальон; что же касается личного архива Зотова-старшего, то, по разумению моему, русский человек может использовать его для дела будущего освоения Севера на благо нашей отчизны.