— Кругляк Анна Тимофеевна? — спросил Сухов, демонстрируя отличную осведомленность.
— Так точно, — неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в прихожую открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского образца, в майке, перекрещенной подтяжками, как пулеметными лентами, и толстый школьник, не успевший еще снять пионерский галстук. В нем я сразу признал одного из вчерашних мальчишек.
— Кругляк Дмитрий Михайлович? — спросил Сухов, продолжая поражать эрудицией. — А это, вероятно, Кругляк Михаил?
Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.
— Вы что же, Анна Тимофеевна, всегда выходите, когда звонят в соседние квартиры?
Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:
— Так ведь… Известно же… Я думаю, кто?.. Звонок у них очень громкий? — Она нащупала почву под ногами. — Супруга-покойница у них глуховата была — вот и приспособили!
— А вчера, — спросил Сухов, — в это же время вы были дома?
— Была.
— И никто к вашему соседу в дверь не звонил?
— Никак нет!
— Это точно? — настойчиво спросил Сухов.
— Ну я-то, слава Богу, не глухая! — обиделась она. Я толкнул легонько Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.
— А теперь, молодой человек, — сказал Сухов, обращаясь к Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было бы называть «кругляком» с маленькой буквы, — нам необходимо побеседовать с вами.
Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во дворе редкого жука-дровосека и завернул его в бумажку, а он там все время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось Мишке, а Корякину хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать булавкой к доске. В процессе рассказа нас пригласили в комнату младшего Кругляка и в качестве вещественного доказательства продемонстрировали всю коллекцию проткнутых булавками насекомых. Жук-дровосек действительно выглядел самым свежим экспонатом.
Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера. Кригер был один. Они вышли из лифта, а он вошел.
— Миша, — задушевно спросил Сухов, — а не заметил ты случайно, на какой этаж он нажал?
— А он не нажимал, — ответил Миша.
— То есть как это?
— Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите кого хотите.
— А что Кригер? — не выдержал я.
— Ничего, — удивился Мишка. — Улыбнулся — и все…
Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.
Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. «Товарищ Соколова, познакомьтесь…» «Товарищ Соколова, пройдите сюда…» Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.
Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.
Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами… Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка — саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.
Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.
— Хорошая библиотека, — сказал Вадик, подходя к полкам. — То-то родственнички обрадуются.
— Тут в основном по истории, — сказал я. — А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
— Да ну? — удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. «Уложения царя Алексея Михайловича». Антикварная вещица!
Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.
— Не отвлекайся, Вадик, — хмуро бросил ему Сухов. — Пойди лучше на кухню, осмотрись там.
Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
— Нашли что-нибудь? — спросил я.
Он живо ко мне обернулся:
— А что я должен искать?
Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
— Поглядите-ка, — сказал Сухов, — это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
За что же мне такая мука?
И долго ли ее терпеть?
Наука будет впредь, наука!
Да только — будет это «впредь»?
Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
— Белиберда? — спросил он.
— Не Байрон, — ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.
— Ну что там у тебя? — крикнул ему Сухов.
— Старичок жил небогато, — отозвался тот.
— Это все?
— Пока все…
— Послушайте, — сказал я, — а у меня тут какая роль?
Сухов взглянул как бы с интересом:
— Вы сами-то как считаете?
— Не знаю, — честно ответил я.
Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на «ты».
— Подумай сам, что мне делать? Убили человека — да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.
— И я не знаю, — сказал я.
— Не знаешь, — согласился Сухов. — Но тебе есть над чем подумать.
И вдруг сказал просительно:
— Подумай, а?
Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это «что-то» было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.
— Где она у него лежит? — спросил Сухов.
— Всегда лежала в горке.
Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:
— Какого она примерно размера?
— Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.
— Тут ее нет.
Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.
— Где еще не смотрели? — спросил Сухов.
— Антресолью — ткнул пальцем из кухни Вадик.
— Залезай, — скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.
— Фу, ну и пылища там, — сказал он, слезая на пол. — Эта, что ли?
В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:
— Эта.
Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.
Врать не буду — эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.
