Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.
— А какой он был, герцог?
— Бледный вроде, — неуверенно сказала мать, — желудком маялся. Повар так и сказал, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…
Больше ничего Элька добиться не могла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» — спросит тогда герцог, и когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка». А потом возьмет ее твердой рукой за подбородок и посмотрит ей в глаза. «У нее мои глаза!» — скажет он. Дальше Элька еще не решила, заберет ли он ее с собой — и ее будет травить и мучить злая мачеха, или оставит здесь и даст ей тайный знак, какую-нибудь брошь или, скажем, кружку в виде головы оленя, чтобы она обратилась к нему, буде окажется в крайней нужде. И когда настанет крайняя нужда…
— Что с ней делается, не пойму, — говорила мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, — ползает как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.
Тайна поселилась внутри Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик — в правой; иногда, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, однако Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».
А темным зимним вечером услышала плач в море.
Элька как раз выносила помои, их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только она, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач.
Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.
Если бы она шла быстро, то, наверное, и не заметила бы.
Было похоже, что плакал ребенок; в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести: она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка и ближе к морю — такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.
Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.
Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом — по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.
Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Она подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, а пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде, тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами и гавкнул, точно собака. Однако не двинулся с места; Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед, и теперь со всех сторон был прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя виднелись глубокие порезы.
Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.
— Ох, ты, горе ты мое, — сказала Элька по-взрослому. — И что мне с тобой делать?
Она вытерла нос рукавом и задумалась.
Один раз она видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Элька вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.
— Сичас, — сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно на пригорок, к оставленному ведру.
Ведро с теплыми помоями стояло и дымилось на морозе. Элька взялась за остывшую ручку, зашипела, но осторожно подняла ведро и снесла его вниз, к воде. Здесь, широко размахнувшись, она выплеснула его под тюленью круглую тушу. Еще раз подтолкнула тюленя ногой, а потом, нагнувшись, обхватила руками и, когда подтаявший лед подался, потащила к воде. Тюлень упирался. По льду тянулся кровавый след, далеко же он уполз. Ума нет, что возьмешь с твари.
До волнолома было далеко, идти по льду страшно, и Элька надеялась, что тюлень сообразит и дальше поползет сам.
— Идиотка, — сказал тюлень.
— Сам дурак, — огрызнулась Элька пыхтя. — Опять примерзнешь же!
— На смерть ведь тащишь, — тюлень упирался, помогая себе ластами. — Там косатки. Я еле ушел.
Элька вздрогнула и выпустила тюленя, отчего он тяжело плюхнулся на лед. Ей почудились снующие подо льдом темные тени — косатки способны проломить лед ударами головы, это всем известно.
— И чего делать? — спросила она тоненько.
— Тащи обратно, — велел тюлень.
— Убьют же, — честно сказала Элька. — Наши мужики и убьют.
— А ты меня спрячь. — Тюлень посмотрел на нее большими карими глазами, и Эльке, несмотря на всю наглость зверя, сделалось его жалко.
— Найдут, — Элька тем не менее наклонилась, подхватила тюленя под ласты и потащила обратно, каждый миг ожидая, что лед под ногами треснет и в проломе появится гладкая черная голова с острющими зубами.
— Это ненадолго, — успокоил ее тюлень. — Не сегодня-завтра косатки на юг уйдут. Рыба уходит и косатки с ней.
Что рыба уходит, Элька знала. После осеннего солнцестояния рыбаки выходили в море все реже, и к декабрю ставили суденышки на прикол, даже если море не замерзало.
Наконец она добрела до песка, чуть присыпанного снегом, и устало распрямила спину. Тюлень лежал на боку и тяжело дышал. Вот же наказание!
В отблесках сверкающих небесных занавесок Элька осмотрелась. Лед на берегу громоздился торосами.
— Лезь сюда, — велела Элька.
— Идиотка, — повторил тюлень. — Дура! Как я тут спрячусь, у меня хвост наружу торчать будет! Чайки утром увидят, соберутся, начнут орать…
— Погоди тут, — сказала Элька. — Я скоро.
Купальни смутно белели в сосновой роще. Одно окошко светилось. Самое маленькое, самое подслеповатое — в сторожке у входа.
— Ты чего, дева? — спросил дед. Он был в очках, значит, читал «Уездный вестник» — аэроплан раз в неделю сбрасывал газеты и другую почту и, покружившись, улетал в другие поселки, рассыпанные вдоль побережья. А пан Йожеф, человек культурный, выписывал газеты и потом, прочитанные, отдавал деду.
