Ему было приказано оставить первоначальную формулировку обвинения.
Верховные защитники правосудия решили от имени народа Канады настоять на обвинении не только Шуюка и Айяута, которому обвинение в предумышленном убийстве было предъявлено за час до открытия судебного заседания, но и по существу всем, кто остался в живых после этой трагедии: ведь юноши действовали по поручению жителей поселка. Защитники правосудия, пока они готовили спектакль «показательного судебного разбирательства по всей форме», посчитали необходимым приговорить горстку измученных людей на целые семь месяцев к новому испытанию — страху перед мрачной неизвестностью.
Имена тех, кто это совершил, остались безвестными. Это были чиновники, занимающие высокие посты в министерстве юстиции и министерстве по делам индейцев и Севера, а их решение предусматривалось решениями еще более высокого порядка: правительство сочло, что пора всяким эскимосам (и индейцам) осознать, что такое наши законность и мораль. Настало время, чтобы все — мужчины, женщины и дети, так же как и изгнанные из родного дома жалкие скитальцы из Левек-Харбор, — заплатили за свое страшное преступление, а именно за то, что родились не такими, как мы.
Принятое высшими кругами решение сделало жертвами не только эскимосов, но и белых. Среди тех, кто был доставлен, и ценой больших усилий, с материка, для того чтобы придать фарсу правосудия форму законности, не было никого, кто бы не испытывал горячего сочувствия к обвиняемым и жгучего стыда за устои нашего общества.
Голосом, звенящим от сдерживаемых чувств, прокурор дважды извинился перед присяжными за то, что ему придется сделать по служебной обязанности. В душе он переживал так же сильно, как и один репортер из Торонто: рано утром на следующий день после суда видели, как тот стоял на мысу и плакал, глядя на лежащий внизу поселок. Констебль провел в Левек-Харбор безвылазно семь дней, расследуя происшедшее. Там его кормили и согревали те же самые люди, которых он должен был поставить перед лицом Правосудия. Он был такой же жертвой, как и выступавший на суде переводчиком Эрни Лайол. Искренне любя эскимосов, Лайол собственными устами невольно произносил слова, которые по букве закона делали этих неискушенных людей преступниками.
Да, все они были жертвами, но, возможно, самой несчастной жертвой среди белых в зале суда был судья Джон Сиссонс. В качестве главного судьи Северо-Западных территорий он вел в течение пятнадцати лет упорную борьбу с бюрократами от юстиции в Оттаве за то, чтобы как-то приспособить жесткие нормы нашего правосудия к обычаям эскимосов и индейцев. В Спенс-Бей судили не только двоих обвиняемых, но и все дело, за которое ратовал Джон Сиссонс. И в этом смысле он был так же беззащитен, как они, и так же отгорожен от мира решеткой из юридических догм.
Присяжные тоже чувствовали себя виноватыми, и это послужило счастливым обстоятельством, так как именно они не дали вершителям человеческих судеб из Оттавы вполне ощутить победу, которой те так ждали. Присяжные оправдали Айяута и, хотя признали Шуюка виновным в убийстве, посчитали возможным проявить к нему снисхождение, что и высказали в своем формальном заключении. Это позволило наконец судье Сиссонсу освободиться от оков юридических догм. Дрожащим голосом он приговорил Шуюка к двум годам лишения свободы условно и отправил его домой к родным, пожелав ему на прощание «попытаться забыть обо всем, что с ним случилось, и жить счастливо и без забот».
За ужасную иронию, заключавшуюся в этих словах, его самого не стоит строго судить. Напутствие было высказано с надеждой и состраданием, но время надежд миновало.
К окончанию суда Напачи-Кадлак, муж Сузи и отец Айяута, превратился в трясущееся жалкое подобие человека, мысли которого блуждали в прошлом. Вскоре после суда Кадлук — отец Шуюка и один из главных свидетелей обвинения — попытался утопиться в бурных водах пролива Белло, недалеко от развалин Форт-Росса. И надо было видеть лица Айяута и Шуюка, чтобы понять, что теперь двое этих юношей — последняя надежда и оплот сломленных скитальцев — сами окончательно упали духом. Некоторые участники событий еще будут жить какое-то время, но в душе у них навеки воцарилась пустота.
Я разговаривал с Кадлуком за несколько часов перед отлетом нашего самолета обратно, в наш большой мир. Говорил с ним не ради него, а ради себя самого. Мучительно подыскивая подходящие слова, я пытался выразить жгучее чувство вины и стыда, испытываемое мною и другими сочувствующими эскимосам белыми за то, что было сделано с ним и его народом.
