И она пошла к двери.
— Подожди, Клава! — остановил её Сергей.
«Начинается!» — подумала я и заиграла «Спят усталые игрушки».
— Ты помнишь, как в седьмом классе…
— Опять! — заорала Клава.
— Я хотел сказать…
— Я ещё с детского сада знаю всё, что ты можешь мне сказать. Всё! Всё! Всё!
— Не знаешь, — сказал Сергей.
— Знаю! — крикнула Клава.
— Если ты сейчас уйдёшь… вот так… ты меня больше никогда не увидишь.
— Нам пора, — сказал мне Лавр. — Теперь, кажется, мы здесь абсолютно лишние.
— Нет, — оборвал его Серёжа, — потому что и вы меня тоже не увидите. Никто, никогда меня больше не увидит.
Мне стало страшно. А Клава усмехнулась.
— Серёженька, мальчик, — сказала она, — если бы ты был способен на такой поступок, я пошла бы за тобой на край света. Но завтра утром ты придёшь в школу точно по звонку.
— «Завтра» для меня не будет, — сказал Сергей.
— Замолчите вы, идиоты! — не выдержал Лавр.
— Посмотрим, — сказала Клава. — Танька, вы с Лавриком свидетели. А я предупрежу остальных друзей и близких. До встречи в эфире!
И Клава ушла.
Положение у меня было аховое. Кончать все счёты с жизнью мне тогда ещё не хотелось, а я сгоряча дал слово при свидетелях, и теперь другого выхода не существовало.
Свидетели — Лаврик и Таня — бежали за мной по улице и уговаривали не лишать себя жизни, потому что она самое дорогое, что есть у человека.
Это я и без них знал.
Я им говорю:
— Ребята, отстаньте. Так мне и надо, потому что я ничтожество.
— Ты незаурядная личность, — ответил Лавр. — Сумей отнестись к Клаве как к несчастному случаю в твоей, в общем-то, счастливой судьбе.
— Не могу, — сказал я.
— И напрасно, — продолжал Лавр. — Человек должен быть выше случая. Этот Великий Слепой, как известно, иногда возносит бездарей, а гений, по его милости, может умереть под забором.
— Серёжа, скажи откровенно, о чём ты сейчас думаешь? — робко попросила сердобольная Таня. — Не уходи в себя.
У меня было странное состояние. Кроме всего прочего, я ещё повторял в уме обрывки каких-то фраз, невесть откуда бравшихся.
— «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», — брякнул я. — Мне уже стало легче, Таня! Так что отстаньте, ребятки…
А сам побежал, зная куда.
Таня и Лаврик тоже побежали. В городском саду мы промчались мимо аллейки, которую недавно наша «великолепная четвёрка» превратила в танцплощадку. Здесь висела табличка с надписью: «Танцевать в аллеях запрещается. За нарушение — штраф три рубля». Я не остановился. Меня интересовало другое. Осталась позади настоящая танцплощадка, пустовавшая в это время дня, теннисные корты, аттракционы. Парк начал редеть. Потом передо мной открылся пустырь. Лаврик понял, в чём дело, и оказался у обрыва, под которым текла мутная Кубань, раньше меня.
Мы молча стояли друг против друга. Подбежала запыхавшаяся Таня.
— Вот что, Серёжа, — серьёзно сказал Лаврик, — с бедой надо переспать ночь. Ты придёшь сюда завтра, и никто тебе не будет мешать.
Заметив, что один из выступов обрыва очерчивает тонкая трещина в мокрой глине, я перешагнул через неё и оказался на выступе. Ничего особенного не произошло. Лаврик, очевидно, трещины не заметил.
Ногой я сбросил с обрыва комок глины и не скоро услышал всплеск воды.
— А что изменится завтра? — спросил я у Лаврика.
Преодолевая отвращение к тому, что делаю, я обшаривала ящики стола своего старшего сына. Перелистала тетради, учебники, книги. Открыла шкаф и полезла в карманы его выходного костюма.
Когда вошёл Павлик и понял, чем я занимаюсь, мне стыдно было поднять на него глаза.
— Зачем это, Рита?
— Я боюсь за Серёжку.
— И что ты выяснила?
— В тетрадках по-прежнему только пятёрки.
— Привычка, — сказал Павлик.
— Но я чувствую — с ним что-то происходит. Ты о чём-нибудь догадываешься?
— Клава Климкова.
— Я всегда знала, что мы ещё наплачемся из-за этой девчонки!
— А что ещё ты знала?
— Многое, Павлик. Что одно время ты меня совсем разлюбил, а потом вдруг ни с того ни с сего стал такой внимательный, такой ласковый, как никогда в жизни. Я всё время боюсь, что это неспроста и скоро кончится. Хожу как царица, мне все завидуют, а в душе страх — может, самозванка?
— Ходи царицей, Рита! Коронованной! А ну покажи, как это у тебя получается.
— При тебе не могу. Это я на работе так. Со знакомыми, когда тебя нет.
— Но ты иногда мне уже царственно говоришь «отстань».
— Это я… пробую…
— Валяй дальше, Рита. Пробуй. Вот я твой знакомый… «Здравствуйте, Маргарита Петровна, вы сегодня очень хорошо выглядите».
В конце концов Павлик должен знать, какое впечатление я произвожу на других. Ладно, думаю, посмотри. И прошлась своей институтской походкой, которую совсем позабыла, с тех пор как Серёжка родился. А недавно почему-то вспомнила.
Павлик остолбенел.
— Рита, — кричит, — ты так на втором курсе ходила!
А я через плечо:
— Не выношу дежурных комплиментов.
— Вы во что играете? — вдруг раздался голос Шурика.
Он, оказывается, уже давно в дверях стоял. Ну, да ему не привыкать! Он за свою жизнь в нашем доме видел разные игры.
Шурик заметил кавардак в комнате и, не дожидаясь ответа, опять спросил:
— Серёжке шмон устроили? Да разве так ищут! — Взял со стола какой-то толщенный фломастер и вытащил из него туго скрученный листок бумаги. Развернул и показывает. А листок весь испещрён разноцветными надписями — синими, красными, зелёными и чёрными. Одна на другую не похожа. Та мельче, та крупнее. Там буквы с одним наклоном, тут с другим. А фраза повторяется одна и та же: «В моей смерти прошу винить Клаву К.».
— Тренировался, значит, — говорит Павлик. — Очень на него похоже.
— Какой ужас! — не выдержала я. — А ты спокоен. Сегодня же поговори с ним но-мужски. Если ещё не поздно.
— Ни в коем случае. Разве что он сам начнёт. Надо вырвать его из привычной обстановки. Сразу после экзаменов берём отпуск, Шурика в охапку — и все вместе к морю. Оно прекрасно зализывает раны.
— Но эти страшные слова, Павлик?
Я чуть не плакала, а он не очень волновался. Сказал, будто отрезал:
— По-настоящему страшные пишут один раз или совсем не пишут.
…— Таня, — сказал Лаврик, — я ухожу. С тобой Серёжка глупостей не наделает. Твоя задача — вселить в него уверенность в себе, и у тебя это получится лучше.
Мы втроём сидели в кафе «Лира» в городском саду.
— А есть у вас что-нибудь покрепче? — спросил Сергей проходившую мимо официантку. На нашем столике стояли бокалы с молочным коктейлем.
— У нас кафе, а не забегаловка, — ответила официантка, — только коньяк.
— Дайте… сто грамм!
Официантка внимательно посмотрела на нас. Лаврик и Сергей — рослые ребята. Оба в куртках, в которых чистили крышу. На школьников не похожи, скорее молодое пополнение рабочего класса, обмывающее первую получку. Я тоже на вид не девочка. Тем более в джинсах. Официантка кивнула и ушла.
— А ты пил когда-нибудь коньяк? — спросил Сергея Лаврик.
— Лизнул один раз, — признался Сергей.
— Ладно, возьми боржом и какой-нибудь бутерброд, чтобы в нём было масло. — И он положил на столик пятёрку.
— Обойдёмся, доктор, — сказал Серёжа.
— У меня тоже есть, — я заглянула в сумку.
— Не спивайтесь, — посоветовал Лаврик, не обратив внимания на наши слова. И ушёл не прощаясь.
— Ну, давай вселяй уверенность, — попросил меня Сергей.
— А как?
— Скажи что-нибудь о моих выдающихся личных качествах.
— Серёжа, мне сегодня всю ночь не спать, — пожаловалась я.
— Это почему же?
— У меня мама в больнице. Сиделок не хватает, вот я и дежурю через день.
Серёжка как будто очнулся после жутковато-сладкого фантастического сна, когда спишь и знаешь, что это сон.
— А папа?
— У меня папы нет.
— А ещё кто-нибудь?
— Сестрёнка. Ей три года, она у бабушки.
— Значит, ты сейчас одна живёшь?
— Одна.
— Давно?
— С полгода.
Тут принесли коньяк. Про масло и боржом Серёжка не вспомнил. А зря.
— Мне не наливай, — попросила я. Он налил себе все сто граммов.
— Клопами пахнет! — сказал Серёжа с опаской.
— А ты только лизни.
— Нет, я выпью… потом. Слушай, а почему я ничего об этом не знал? Ты всегда такая весёлая…
— Ты не спрашивал. Потом, в школе я об этом специально забываю. Ведь никому в сущности нет дела.
— Я выпью?
— Половину.
— А Клава знала?
— Она тоже не спрашивала.
— А кто знал?
— Лаврик. Он через отца устроил мне дежурство. Такие глаза я у Серёжки видела впервые в жизни.
Поэтому и сказала то, о чём никогда не забываю:
— Моя мама умрёт, Серёжа… Серёжа помолчал, а потом спросил:
— Я выпью?
— Половину.
— Слушай, Танька, как же это мы умудряемся так жить?
— А как? Нормально.
Серёжка взял да и опрокинул всю рюмку. Он задохнулся с непривычки. Но ничего, оклемался. Я ему дала хлебнуть из своего бокала молочного коктейля.
— Пойдём отсюда, — сказал он.
— Хорошо. Я тебя провожу. Только по-быстрому. Мне нельзя опаздывать.
— Нет, я́ тебя провожу, — сказал Сергей.
— А сможешь?
— Не говори глупостей.
По улице Сергей шёл как будто ни в одном глазу. Только говорил громко, а я больше помалкивала.
— Клавка небось сейчас хихикает…
— А может быть, плачет?
— Нет. И ты меня не утешай. Ты… знаешь, кто ты? Ты лучше нас всех. Такие раз в сто лет рождаются. Ведь ты же красавица, если приглядеться. У меня выхода нет, понимаешь? А то бы я… Зачем я этот коньяк пил? Слушай, Таня, мы все тебе в подмётки не годимся. Хочешь вселить в меня уверенность? Имеешь возможность!.. Это что, уже больница? Смотри, пять машин «Скорой помощи» наготове. Как будто все жители города каждую минуту загнуться могут. А почему ты думаешь, что твоя мама умрёт?
— Я знаю.
— Танька!
— Спокойно, Серёжа. Уже полгода я это знаю.
— Вот что, Таня. Хочешь, чтобы я сейчас пошёл домой и лёг спать?
— Хочу.
— Тогда поцелуй меня.
— Зачем?
— Мне надо.
— Пожалуйста, — сказала я и чмокнула Серёжку в щёку.
— Это не то, — сказал Сергей.
— Конечно, не то, — согласилась я.
— Но тебе не было противно? — спросил Серёжа.
— Нет, — ответила я, — нормально. А теперь сделай то, что обещал.
— Я сделаю. Но это только до утра. А завтра…
— Посмотрим, что будет завтра.
Я уже знала: до завтра с ним ничего не случится.
Когда я пришёл домой, отец не спал — видно, дожидался меня. Он сразу понял, что я делал в кафе «Лира».
— Герой, — сказал папа. — С радости или с горя?
— Какая разница?
— С горя чаще спиваются.
— Шутишь?
— Нет.
— Если бы ты знал…
— Я догадываюсь.
— Что мне делать? — спросил, я.
Отец подумал немного, а потом, как само собой разумеющееся, только что плечами не пожал:
— Страдать.
Это меня возмутило. Я понимаю — у Тани мама умирает, а тут все живы, здоровы. С какой стати?
— А я не умею!
Мне хотелось сказать это вызывающе, а получилось жалко.
— Чему же вас в школе учат? — ни к селу ни к городу спрашивает отец, как будто это имеет какое-то отношение.
— Ты что, издеваешься? — спрашиваю я.
А он:
— Анну Каренину проходили? Гамлета? Пушкина, а? Лермонтова? Чему они тебя научили?
Тут я понял, что он не издевается, а, наоборот, разозлился очень.
— Страдать он, видите ли, не умеет!
И вдруг отец продекламировал, у него это хорошо получается:
Не бывает любви несчастной.
Может быть она
Горькой,
Трудной,
Безответной
И безрассудной,
Может быть —
Смертельно опасной,
Но несчастной
Любовь
Не бывает,
Даже если она
Убивает.
Тот, кто этого не усвоит,
И несчастной любви не стоит!..
— Чьи это стихи?
— Одного хорошего поэта. Понял? Или ты будешь канючить, как в пошлых романсах: «Саша, ты помнишь наши встречи?», «Помнишь весенней порой»!..
— Папа! — закричал я. Ведь он этим «помнишь» попал в самую точку.
— Иди спать, — сказал отец.
Я хлопнул дверью.
Шурик тоже не спал. В комнате был такой идеальный порядок, что в другое время это бы меня насторожило. Но сейчас я ни о чём не догадался. Грохнулся не раздеваясь на кровать.
— У тебя шмон был, — доложил Шурик. — Я их сам на фломастер навёл.
— А тебе про него откуда известно?
— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Шурик. — Я навёл, чтобы ты дурака не валял… Клавка знает?
— В том-то и дело. Мне теперь в школе показаться нельзя. Она завтра организует такую встречу… «Вот, смотрите, явилось привидение!»
— Папа не зря говорит: сначала сделай, а потом хвастай, — сказал Шурик.
Я и Таня ждали Серёжку у его парадного.
— Лаврик, — сказала Таня, — а может быть, Клава передумала? Может, она ничего никому не скажет и всё обойдётся?
— Может быть. Она, в сущности, не злая девчонка. Мечется, не знает, что с собой делать.
Мне очень хотелось, чтобы всё было именно так.
Серёжка вышел, увидел нас и как-то нелепо поднял портфель. То ли, чтобы нас не видеть, то ли, чтобы мы в его лицо посмотреть не могли.
— Уходите, — буркнул он в портфель.
— Спроси, как чувствовала себя ночью моя мама, — сказала Таня.
Серёжа опустил портфель.
— Как?
— Плохо. Я два раза вспрыскивала морфий.
— Пошли, — сказал я.
И Серёжа пошёл с нами.
У ворот школы стояла Клава со своими подружками. Увидев, что Серёжа не один, эта компания сначала растерялась. А потом они нестройно затянули траурный марш Шопена. Но мы шли как ни в чём не бывало. У Серёжки дрожали губы, но он сжимал челюсти так, что видно было, как желваки ходят. Мы с Таней делали вид, будто о чём-то непринуждённо разговариваем. Хор постепенно совсем разбрёлся: кто в лес, кто по дрова.
Когда мы поравнялись с Клавиной компанией, я думал, что Серёжка скиснет, но он поднял голову, и, как ни странно, я увидел улыбку на его дрожащих губах.
Мы вошли в школьные ворота, а Клавина компания молча смотрела нам вслед.
Море действительно зализывает раны. Я была счастлива в то лето. Мы с Павликом не уставали смотреть, как наши сыновья то просто барахтались в воде, то ныряли а у меня замирало сердце — когда вынырнут?
А то начинали неравные соревнования, в которых, конечно, неизменно побеждал Сергей, если специально не поддавался (Шурика поддавки приводили в бешенство).
Два загорелых ловких тела, два Маугли. Серёжины длинные волосы, когда он плыл под водой, были похожи на водоросли. Взмах руками — тело стремительно рвётся вперёд, волосы прилипли к голове, а потом замедление, и некоторое время они свободно шевелятся до нового взмаха. А костры под огромными звёздами возле двух разноцветных палаток! Наши Маугли пекли картошку в дополнение к трёхразовому питанию из столовой турбазы, куда мы взяли только курсовки, чтобы жить на свободе. А Серёжкины прыжки с двадцатиметровой вышки! Народ сбегался смотреть. Какие девчонки восторженно ахали! Сергей был сдержан и снисходителен.
А моя царская корона от всего этого сверкала так ослепительно, что Павлик начинал подшучивать. Но у меня уже страх пропал навсегда. Павлик теперь мой! Никуда не денется!
— Я убеждён, Риточка, что исполнение желаний, — сказал он мне однажды, когда наши Маугли заснули, — приносит счастье в зависимости от того, какие это были желания. Сейчас я абсолютно счастлив!
Он ворошил палкой светящиеся угольки затухающего костра.
— Желания помельче — счастье возможнее? Это ты хочешь сказать?
— Нет. На кой мне, например, три «мерседеса-бенц», одна вилла в Ницце, другая в Калифорнии!
— До того как мы купим тебе новый костюм, — сказала я, — и не мечтай о вилле в Ницце. Только со следующей получки.
— Я говорю о черновиках истории. Набело она, вероятно, создаст человека, которому покажется смешным любое дешёвое «первачество».
— Ты всегда был идеалистом, — вздохнула я.
— А наш Серёжка именно об это дремучее и споткнулся.
— Да он всё своё другим отдать готов, — возмутилась я, — а учился всегда на пятёрки! Благородная жажда знаний — это уже не черновик.
— К сожалению, Риточка, наш старший сын никогда не учился. Он всю жизнь только собирал жёлуди.
— Какие жёлуди?
— А те, которые мы ему подсунули в детском саду. Помнишь?
Я вспомнила и подумала: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Но не знаю почему, мне вдруг очень захотелось сейчас же посмотреть на Серёжку. Откинула полог палатки и вижу — два Маугли спят в обнимку.
Придумывает Павлик бог знает что. Он всегда таким был, таким и останется.
Я вернулся в наш город совсем другим человеком. Переродился. Думаете, перед вами тот Серёжка Лавров, который когда-то до того дошёл, что из-за какой-то девчонки утопиться хотел? Ничего подобного. Перед вами загорелый малый с весёлым, интеллектуальным лицом и ему море по колено! Не хожу — танцую. Знакомая шелковица?
