Отсюда - все античное понимание мира. "Быть" - для античности значит находиться среди других предметов. А они существуют, опираясь друг на друга и складываясь в грандиозное здание вселенной. Личность всего лишь один из таких предметов, погруженных, по словам Данте, в "великое море бытия". Сознание - крошечное зеркало, где отражается только внешность вещей. Поэтому личности в античном космосе отведено не много места. Платон предпочитает говорить "мы", полагая, что единство - залог силы. Соответственно греки и римляне искали жизненную норму, нравственный закон в приспособлении личности к космосу. Так, подытоживая классическую традицию, стоики видели цель в том, чтобы "жить в согласии с Природой"[6], поскольку Природа целостна и не знает страстей. Сознание личности, словно умоляющая рука слепца - а Стагирит считал душу чем-то вроде руки[7], - должно было ощупью отыскивать дороги мира, чтобы найти среди них свой скромный путь.
Ренессанс, который вопреки расхожему суду был не столько возвратом к классической древности, сколько ее преодолением, не мог миновать проблему сознания.
На самом деле образ вощеной дощечки плохо согласуется с фактом, который берется объяснить. После того как печать вмята в воск, перед нами равно очевидные печать доставленный ею оттиск. Одно с другим можно сравнить. Иное - в случае в Гуадаррамой: нам доступен лишь ее отпечаток в сознании, но не она сама. Будь это галлюцинацией, качество изображения осталось бы тем же. Потому заявлять, будто предметы существуют вне и помимо нашего сознания, весьма рискованно. У нас нет о них других авторитетных свидетельств, кроме собственного разумения, когда мы их видим, воображаем, обдумываем. Скажем иначе: факт, что предметы каким-то образом находятся в нас, неоспорим. А вот существование их вне нас, напротив, всегда сомнительно и проблематично. Пытаться же объяснить бесспорное через предполагаемое, один факт через другой, по меньшей мере сомнительный, - задача абсурдная. Декарт изменил сам подход к вопросу. Единственно подлинное существование вещей - их существование в мысли. Вещи умерли как реальности, чтобы воскреснуть как cogitationes[8]. Но "акты мышления" - это всего лишь состояния субъекта, личности, того moi-meme qui ne suis qu'une chose qui pense[9]. С этой точки зрения сознание относится к миру совершенно иначе, чем полагала античность. Место печати и вощеной дощечки заступает новая метафора - сосуда и содержимого. Вещи не входят в сознание извне, они содержатся в нем как идеи. Новое учение назвало себя идеализмом.
Строго говоря, сознание, разумение - понятия родовые. Есть множество разных форм сознания: зрение и слух, то есть восприятие, не то же, что воображение или чистая мысль. Античная философия выделяла прежде всего восприятие: посредством его предмет и в самом деле как бы приходит к субъекту со стороны и оставляет на нем оттиск. Новое время сосредоточилось, напротив, на воображении. Когда сознание работает в режиме воображения, не предметы приходят к нам по собственной воле - это мы вызываем их. Больше того, мы черпаем в этом бодрость духа, чтобы из самых мрачных нелепостей создавать юных кентавров, летящих, распустив на призрачном весеннем ветру щетки и гриву, вслед за неуловимыми белокожими нимфами. С помощью воображения мы творим и рушим предметы, делим и перетасовываем их. А потому содержание мысли не может войти в нас извне, мы должны извлечь его из собственных глубин. Сознание - это творчество.
Современная эпоха явно предпочитает способность воображения. Гете видит в "вечно беспокойной, вечно юной дочери Юпитера Фантазии" триумф мироздания. Лейбниц сводит реальность к монаде, чья суть - в стихийной мощи представлений[10]. Кант создает систему, ось которой - Einbildungskraft, воображение[11]. Шопенгауэр заключает, что мир - это наше представление, грандиозная фантасмагория, призрачная завеса образов, которые творит сокровенное космическое желание[12]. А молодой Ницше обнаруживает в мироздании всего лишь театральную игру скучающего бога: "Мир - это сон и дым перед глазами того, кто от века не знает покоя".
Судьба личности в корне переменилась. Как в восточных сказках, нищий проснулся принцем. В конце концов Лейбниц присваивает человеку имя un petit Dieu[13]. Кант возводит его в сан верховного законодателя Природы[14]. И, как всегда не знающий меры, Фихте не согласен на меньшее, заявляя: "Личность - это все"[15].
КОММЕНТАРИЙ ДВЕ ГЛАВНЫЕ МЕТАФОРЫ
К двухсотлетию со дня рождения Канта
(Las dos grandes metaforas. En el segundo centenario del nacimiento de Kant). - O. C., 2, p. 387-400.
Написано в 1923 или в 1924 г. Включено в сборник "Наблюдатель-IV" (1925), в раздел философских исследований. Является основной работой Ортеги, в которой он пытался реставрировать и осовременить, придав им научный вид, представления Платона о метафоре как о символическом понятии, отражающие неразрывность идеи и материи в его мышлении (см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики. Высокая классика. М., 1974, с. 256 и дальше).
[1] Рассуждения Аристотеля о метафоре (в "Поэтике", "Топике", "Второй аналитике", "О софистических опровержениях") свидетельствуют, что в целом он негативно относился к использованию этих "переносных" или "несвойственных" имен, допуская, что они могут быть удобными для торжественных речей или для того, чтобы упреждать опровержения в отношении некой высказываемой неясности, ибо "иносказательное неясно" (Аристотель. Топика, 158 в 9-12; 139 в 33-35. - Соч., т. 2, с. 514, 463). Правда, в "Поэтике" он однажды замечает, что "пользование метафорой свидетельствует о даровании того, кто ими пользуется: чтобы хорошо переносить (значения, нужно уметь) подмечать сходное (в предметах)" (1459 а; соч., т. 4, с. 672).
[2] Собраться на песчаном берегу (франц.).
[3] "Вообще же ученые-пифагорейцы придают большое значение числу, поскольку в соответствии с этим последним строится природа целого. Поэтому они и восклицали всегда: "Числу же все подобно..." (Секст Эмпирик. Соч., т. 2. М., 1976, с. 167). Отождествление чисел с вещами характеризовало начальный этап пифагореизма, эволюционировавшего затем к абсолютному идеализму Платона.
[4] Республика была провозглашена в Китае в 1911 г.
[5] Сократ в "Теэтете" сравнивает человеческую память с "восковой дощечкой": подкладывая ее под ощущения, мы "делаем оттиск" того, что хотим запомнить из виденного, слышанного и нами придуманного (Платон. Теэтет, 191 с-е. - Соч., т. 1, с. 292). Аристотель сравнивает ум с "дощечкой для письма": пока на ней ничего не написано, ум ничего и не мыслит (Аристотель. О душе. 429-34-430 a1.-Соч., т. 1. М" 1975, с. 435).
