-- Что ж, до свидания, четырехмерная мельница, сказал Уинки и пошел дальше. И вышел он на висящую тропинку. И была это обычная пыльная тропинка, обросшая придорожной крапивой и лопухами. Единственное, что отличало ее от всех ее сестер - то, что она как ни в чем ни бывало висела в воздухе метрах этак в двух над землей. Уинки ступил на нее, она легонько качнулась, и из-за ближайшего дерева выступил человек. Было ему лет тридцать. Худой, невысокий блондин, затянутый в зеленый комбинезон, заляпанный белой краской. Из-под высокого сморщенного лба на Уинки косили неглубоко-прозрачные глуповатые глаза, и редкая щеточка усов приподнималась над тусклой улыбкой, словно бы улыбался он нехотя, по долгу службы. Его подчеркнутую безусловную реальность портила только его прозрачность.

-- Ну что, Уинк, присядь, потолкуем, - сказал он неожиданно высоким голосом и присел на тропинку, свесив ноги вниз. - меня зовут стах.

Глава восьмая

-- Кому ты нужен здесь? Кому из всех тех прекрасных людей, которые живут в этом прекрасном лесу? Попробуй-ка ответь. Ах да, ты говоришь, нужен? Ты вспоминаешь их лица, слышишь их слова, чувствуешь их взгляды? А если заглянуть глубже? Ты еще помнишь своего любимого Дэвида? Отлично! Ты хочешь сказать, что нужен ему? Ошибаешься. За пригоршню консервированных снов он отдаст и тебя, и еще десяток своих родных и близких. А чего же ты хочешь? Отнять у него право видеть сны? А что ты дашь ему взамен? Сомнительное удовольствие вечных скитаний? В том-то и дело, что тебе нечего предложить ему. Свою дорогу он выбрал сам, и еще неизвестно, так ли она пагубна, как полагают. Сейчас же его жизнь наполнена до краев. Представь себе мир, в котором нет плохих и хороших, мир без волнений, где есть только яркие, сверкающие ослепительные краски, заполняющие все вокруг. Они смеются, танцуют. Они живые. И ты среди них - столь же прекрасный. Разве это не мечта человека? А что ты хочешь предложить ему взамен? Возможность переживать свои животные инстинкты, возвышенно их переименовав? Млеть при виде раскрашенной самки, не уступающей своим подругам в похотливости и вероломстве? Поставить на нее, как на карту, свою жизнь и, естественно, проиграть? Он уже имел счастье сыграть в эту игру - ты видишь, чем это кончилось. Или ты считаешь, что следует тратить силы, пачкая бумагу никому не нужными виршами в надежде на то, что сумеешь сказать что-либо, не сказанное за несколько веков до этого похожим на тебя идиотом? Ошибаешься, милый друг, все уже сказано. Ты же знаешь теорию вероятности, так подсчитай сам. Впрочем, ты знаешь это и без меня, просто боишься себе в этом признаться. Надо же, Уинкль! Чем еще хорош этот твой мир, который ты так отстаиваешь? Он прекрасен? Да! Но ведь люди устроены так, что они просто не могут этого заметить: поглазев на прекрасное от силы пяток минут, они тут же бегут дальше, удовлетворять свои физиологические и прочие потребности. И эти существа еще мечтают о свободе! Да при малейшем проблеске свободы они забиваются по своим норам и щелям и протягивают первому попавшемуся руки, чтобы тот соизволил надеть на них наручники лжи, логики или чего угодно другого...

На каком-то этапе этого монолога Уинки отключился и задумался: "везет мне на речи! Сначала Снупи, потом осел, теперь еще вот этот..." даже в мыслях он не стал искать название существам вроде стаха, ибо в самой своей природе был брезгливым и не любил падали. Он даже пожалел о том, что был чересчур воспитан, чтобы плюнуть в полупрозрачный контур собеседника. Стах, по-видимому, не в первый раз вел подобную беседу, поэтому быстро понял, что говорит впустую.

-- Ну ладно, Уинкль, я понимаю, что убедить тебя не смогу. Моя прямолинейная логика слишком резка для твоих рафинированных мозгов. Но смотри, что говорит твой друг, такой же идеалист, как ты.

Покопавшись в портфеле, он вынул конверт и, старательно не показывая Уинки адреса, дал ему сложенный вчетверо лист.

С первого взгляда Уинки узнал почерк Дэвида. И не сонные, заплетающиеся буквы смотрели на него, но прямые и гордые, словно бы писанные кровью:

"Да, Уинки, да. И что бы не стали говорить тебе, верь до последнего дыхания - нет ничего выше любви. Любви, воплощенной в стихах. Любви, воплощенной в музыке. И выше всего - любви, воплощенной в женщине. Она может быть несчастной, эта любовь. Приносящей муку и смерть. Но только в любви человеческое существо становится человеком. Человек, еще не любивший - это только глина, еще не тронутая рукой бога, еще без любви, без жизни. Полюби - и увидишь сущее без масок, без обмана. Увидишь слякоть и небо, и в единении их - жизнь. И что бы тебе не говорили - люби женщину. Люби ее, как любишь дорогу в небо, ибо она есть твоя дорога и твое небо. Если тебя предаст друг - суди его, как умеешь, но что бы ни сделала с тобой женщина - люби ее. Каждый из нас рожден женщиной, и за этот долг нам не расплатиться самой жизнью. За каждую боль, что принесла нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы, мужчины, сделали этот мир таким. Ведь все, что мы делаем, мы делаем для себя, во имя себя. Все, что делает женщина, она делает во имя любви к нам. И пусть она убьет тебя и бросит на твое тело белую розу, как знак смерти окрась эту розу своей кровью, протяни ее, алую, ей, и пусть твоими последними словами будут "люблю тебя!" чем бы не стала женщина - запомни, такой сделали ее мы. И не более виновна она, нежли небо, ставшее черным от дыма и несущее смерть нам. Ибо женщина есть земля, которая кормит и растит все, посаженное нами. И не ее вина, если ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь желаниям своим. И что бы она ни сделала - благослови ее, ибо она есть сама жизнь, где нет добра и зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими руками. Верь ей не больше, чем завтрешнему дню, но столь же преданно, ибо она есть твое вчера и завтра, и твое вечно единственное сегодня, твоя чистейшая мечта и твоя материальная реальность. Без женщины нет ни света, ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец мира, его земля и небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте оазис! Люби ее..."

Но и на этот раз опыт стаха подсказал ему, что-то что неладно. Он выхватил из рук Уинкля письмо.

-- Значит, вот вы как друг другу пишете, симпатическими чернилами, что ли? Я, значит, читаю одно, а там, значит, совсем другое? Ну ладно же!

Письмо вспыхнуло в его руках, и он, чертыхнувшись, уронил его на землю. В данный момент Стах представлял из себя вовсе непривлекательное зрелище, и Уинки поспешил отвести глаза. Неизвестно, как бы все пошло дальше, если бы не одно обстоятельство, помешавшее рассвирепевшему Стаху разойтись окончательно.

-- Милейший Стах! Я вынужден просить вас не причинять вреда этому юноше, - почти ласково произнес появившийся между ними новый персонаж нашего романа.

Возник он совершенно неожиданно для автора, поэтому остается только описать его. Он закутан в длинный плащ, приоткрывающий странной формы звезду, горящую в белоснежных воротничках рубашки. Лицо его естественно-бледное, видимо, от рождения, это лишь подчеркивается черным крылом цилиндра. Он словно бы только что с бала, и, хотя безукоризненные перчатки и трость должны выглядеть неестественно среди мха и деревьев, невозможно представить себе фигуру, более гармонирующую с этим прекрасным и немного сказочным лесом.

Стах кисло взглянул на Уинки, словно бы призывая его послать пришельца подальше, потому что самому стаху делать это как-то не с руки. Но Уинки не отреагировал. Тогда Стах, проворчав что-то, неохотно просочился через тропинку, чем-то неуловимо напоминая хорошо вымоченную курицу. А пришелец в черном плаще улыбнулся Уинку: