Повернувшись лицом к нему, она гладила его по голове и по спине. Едва усмехнувшись, он кивнул, протянул к ней руки.
-- Вы меня задушите, -- прошептала она. -- Я готова сейчас же умереть от счастья. Хотите? Вот я. Берите меня!
Комок подкатил к горлу. Судорога свела ее тело. Она застонала, прижимаясь к нему, покрывая поцелуями его лицо, волосы, шею, плечи, грудь.
Это была первая в ее жизни брачная ночь.
8.
В комнате поселился мужчина, что Моргалкина тщательно скрывала от соседей. Не поймут. Будут смеяться и, конечно, завидовать. Донесут в домком, что он не прописан.
Поскольку они спали вместе, нелогично было говорить Пушкину "вы". На "ты" с ним она перешла естественно, даже не заметила. И он стал говорить ей "ты".
Вечером она раздевала его, укладывала рядом с собой, а утром поднимала и одевала. Он глядел, как она пила кофе, но сам не завтракал, ссылаясь на то, что еще очень для него рано. Она целовала его в губы и убегала на службу. Глядя на автобусы, забитые доотказа, она думала: стыдно, что люди едут быстро, а он вынужден был тащиться на лошадях. А сейчас вообще из дому не выходит. Но это мелочи. Главное, мы любим друг друга.
Много она про него знала, но ей казалось недостаточно. Она старалась запомнить больше. И все прочитанное обсуждала с ним, в том числе особенно часто глупости, которые писал про него пушкинист Конвойский.
-- Он тебя совершенно не понимает. Да и другие тоже... Только я...
Читать именно Пушкина она любила с детства. Теперь она читала только Пушкина, в чтении других авторов видела измену ему.
-- "Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы", -- открыв томик, читала она. -- А ты, Пушкин, молился в моем храме, когда был в Крыму?
-- Конечно, дорогая, -- отвечал он, не сводя с нее глаз.
-- Теперь ты опять в моем храме, и отсюда я тебя никогда не выпущу.
Он с радостью соглашался.
Во время экскурсии Диана ловила себя на том, что, не только говорит его стихами, но и думает. Это было подлинное слияние душ, проникновение, катарсис. При этом она, стыдясь, объясняла экскурсантам:
-- Знать наизусть я должна всего Пушкина, а знаю только треть.
Весь день в музее она не могла дождаться, чтобы вернуться домой и попасть к нему в объятия. Когда у нее было плохое настроение (а перемены настроений от разных обстоятельств случались часто), она на него сердилась:
-- Как ты мог написать, Пушкин, что я -- лицемерная? Я, которая тебя о-бо-жа-ет?! Это все остальные на свете люди тебе лицемерят, и только я тебя люблю больше всего на свете, больше себя! Глаза готова выцарапать каждому, кто на тебя не молится, хочу умереть за тебя. Ты мой! мой! мой!..
И она рыдала, не могла успокоиться до тех пор, пока он не начинал ее целовать.
Она все больше фантазировала, преувеличивая роль Дианы в его жизни. Что это за таинственная любовь Пушкина, неразгаданная до сей поры? Ответ ясен: это богиня Диана. Про Наталью, свою первую жену, он написал только одно стихотворение и называл ее дурой, а обо мне писал восемь раз и в стихах, и в прозе. У Пушкина было колоссальное чувство предвидения. Он знал, что встретит меня. Наталья была мадонной только в невестах, а я -- настоящая богиня, он сам сказал. Принципиальная разница! Иногда она перемещалась во времени и говорила ему: "Тебе надо развестись с Натальей Николаевной, тогда мы..." Или: "Мы с тобой решили, что дуэль должна состояться. Ведь умереть ты не можешь". Ты всю жизнь искал идеальную женщину, Пушкин. Она являлась тебе в разных образах, и вот ты нашел меня. Я оказалась лучше того, о чем ты мог мечтать. Твоя жизнь оборвалась из-за той жены, но ты продолжал искать свой идеал. Ты не мог прийти ко мне сразу после смерти, потому что я еще не родилась. Теперь ты мой. Наталья тебя не понимала. А я понимаю! И буду твоей последней женщиной. Эта твоя связь навсегда!
Пушкин был с Моргалкиной полностью согласен.
-- А как же быть с теми бабами, которые были у тебя после женитьбы? -спрашивала она его.
И сама отвечала:
-- То были случайные связи оттого, что Наталью ты быстро разлюбил. Не было в семье радости -- искал на стороне. Прощаю тебя...
Тема эта ее беспокоила, когда она уходила из дому.
-- Больше ты других любить не будешь! -- строго сказала она ему ночью, когда он лежал и смотрел на нее. -- Понял? Даже не думай... Потому что лучше меня нет. Правда, квартира у нас с тобой коммунальная. Зато здесь я -- твое счастье.
С этим он тоже соглашался.
И все же она нервничала, возвращаясь домой: вдруг он отправился гулять. А кругом женщины, и многие одеваются теперь шикарно, юбки едва ниже пупа. Ей казалось, он все время ускользал от нее. Сколько бы она ни старалась не упоминать в экскурсиях всех так называемых "адресатов лирики Пушкина" -- они фигурировали в его жизни, о них спрашивали экскурсанты, она никак не могла отделаться от других его женщин.
Чтобы бороться с ними и победить, Моргалкина решила узнать о них больше, найти в мемуарах их слабые места. Она сравнивала их с собой и находила в себе явные преимущества. Она переписала "Донжуанский список", который он оставил в альбоме Ушаковой, и прибавила себя в конец. Почерк Пушкина она знала, сама отработала такой же, не отличить, -- значит, это он вписал ее последней. Теперь она его женщина, справедливость свершилась. Он писал, что Наталья -- его сто тринадцатая любовь, Диана игнорировала всех остальных, стала сто четырнадцатой и последней.
Оставался все же некий разлад в душе. Тот Пушкин, которого она знала всю жизнь, был общительным жизнелюбом, а теперь у нее дома он постоянно молчал. Может, ему мало моего общества? Она старалась быть веселее, что ей давалось с трудом. К обычным женским играм она была мало приспособлена.
-- Почему ты лежишь со мной равнодушно? Гуляка! Тебе надо чего-нибудь свеженького. Иди, я не возражаю, иди! Сейчас проституток на Невском полно, больше, чем в твои времена. Только к ним иди, потому что тебе надо. Не провожай никого и не целуйся в подъездах, пожалуйста!
Пушкин вернулся к ней посреди ночи. Она уже спала, и он разбудил ее прикосновением.
-- Наконец-то, -- сказала она. -- Нагулялся. Теперь ты опять мой!
Запах чужих духов возмутил ее, но ведь она сама разрешила ему. Диана поднялась, накинула халат, раздела его, положила на чистую постель, прислонив спиной к стене так, чтобы он мог видеть ее, повесила на плечики его камер-юнкерский мундир и рейтузы. Пушкин вдруг приподнялся, поднял руки и прочитал ей стихи. А может, не он прочитал ей, а она ему, -- какая, в сущности, разница?
-- Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Тем временем она скинула халатик и юркнула под одеяло, рядом с ним. Погрозив ему пальцем, усмехнулась:
-- Что за рифма, Пушкин, "друзья -- меня"?! Стыдоба! Тебя Бог наказал за то, что ты, греховодник, разбрасываешься: грудь тебе нравится моя, щеки Флоры, а ножка Терпсихоры. Бабник несчастный! Ладно уж, прощаю в который раз... А работаешь мало. Эдак вообще разучишься стихи сочинять.
