Поезд был скорый, — теперь все скорые, но медленный, грязный и шумный, как все южные поезда. До Москвы дополз кое-как.
Смирнов, увидев сквозь мутное, — узорами, — стекло приближающиеся узкие перроны Курского, взял палку, взял сумку и вышел в тамбур. Открыв дверь, проводница протирала поручни. Смирнов дождался полной остановки и, хромая привычно, спустился в полутемный тоннель.
Смирнов не любил этот новый Курский, не нравился он ему. В раздражении миновав необъятный зал, он выбрался к стоянке такси. Выгода непрестижного поезда: строй машин и кучка таксистов стояли в ожидании пассажиров. Смирнов подошел к головному таксомотору и громко спросил у кучки:
— Кто на очереди?
На мягких кроссовках подошел парень в травленых джинсах, в оранжевой куртке с выведенной умельцами Рижского рынка надписью «Хонда». Совсем молодой паренек.
Паренек подошел, остановился и поизучал Смирнова, вертя на указательном пальце ключи. Привычно-некурортно-загорелое лицо, рубашка, застегнутая на все пуговицы, неопределенный пиджак с затертой орденской планкой, отечественные портки, отечественная обувка. Вроде лох из Мухосранска. Но фирменная кожаная сумка через плечо, но легкая камышовая трость с монограммами… Ничего не поняв, водила полез к баранке. Непроизвольно покряхтывая, Смирнов устроился на заднем сиденьи.
— Куда едем, батя? — игриво осведомился парень.
— Куда укажу, пасынок, — поставил его на место Смирнов и, выдержав паузу, дал начало маршрута. — Развернись на Садовом и через Обуха на бульварное кольцо.
От всесоюзной суеты Садового кольца к московскому уюту кривых улочек и переулков. Дом родной. Он дома. Последний подъем Яузского бульвара, Покровский, Покровские ворота, Чистые пруды. После Трубной Смирнов попросил:
— Сейчас в переулок направо… — Шофер исполнил. — А теперь налево…
Желтое здание стояло на месте. Они развернулись на Каретном и доехали до Пушкинской площади.
— Вниз по Горького, — приказал Смирнов.
Телеграф, «Националь», Университет. У Библиотеки Ленина Смирнов скомандовал еще раз:
— С Лебяжьего на Ленивку и по набережной.
— А с Лебяжьего проезд уже лет пять как закрыт, — с плохо скрытым торжеством объявил водитель.
— Ну тогда с Волхонки.
По крутому переулку вскарабкались к шестиэтажному, громадному здесь дому. Смирнов выбрался кое-как, отстегнул трешку, спросил на прощанье:
— Так и не догадался, кто я, зайчик?
— Не-е… — признался водитель.
— Думай, молодой, думай. Молодым много думать надо.
И захлопнул дверцу.
Лифт, славу Богу, работал. Смирнов поднялся на пятый этаж. Нужная ему дверь была заново обита и на ее темно-бордовой шкуре сиял мягким блеском старинный звонок с вежливой надписью: «Прошу крутить». Просят! Смирнов крутанул. И будто ждали: дверь тотчас открылась.
— Ну, входи, — предложил здоровенный мужик в майке и шортах. — Я тебя с балкона увидел.
— Хорош! — решил про него Смирнов и вошел. Обнялись, как положено, оттолкнувшись друг от друга, чтобы обоюдно рассмотреть получше. Смирнов добавил к первому впечатлению: — Но пузо.
— На себя посмотри, сельский житель! — обиделся хозяин. — Пиджачок и штанцы со своего огородного пугала снял, что ли? Как тебя такого Лидка выпустила в Москву?
— Я пенсионер, Алька, — напомнил Смирнов. — И вид у меня должен быть пенсионерский. Это ты у нас все мальчуганом прыгаешь. — И повторил: — Но пузо.
— Грубо, — решил тот, кого назвали малоподходящим к его летам именем Алик и предложил: — Можешь душ принять с дороги.
— С удовольствием. Только сначала апартаменты покажи. Первый раз я же здесь у тебя.
Походили по квартире, и Алик хвастался тем, как он, в отличных условиях, живет в сердце любимой старой Москвы. Минут пятнадцать хвастался, выводил на балкон, показывал Кремль, кивал на Москву-реку, махал руками.
Потом Смирнов помылся, переоделся в подготовленный женой московский наряд, и они уселись на кухне. Алик оглядел Смирнова в светлых брюках, в летних тряпичных туфлях батумского производства, в рубашечке с карманчиками, погончиками и лейблом и одобрил:
— Другое дело. Чувствуется Лидкина рука. — И разлил по первой.
— Не рано ли? Нынче позволено только с четырех часов.
— В ресторанах с двух.
— Тогда будем считать, что мы в ресторане. — Смирнов поднял рюмку. — За встречу, Алик.
Выпили и загрустили.
— Кисло мне, Алька, — сказал Смирнов. — Третий год, как уехал из Москвы к морю, век свой доживать. Но не доживается, понимаешь, не доживается! Лидке там хорошо, возится по хозяйству, цветы сажает, помолодела, поздоровела, общественной работой увлеклась. Первый там человек, ее все знают. А я на лавочке сижу. Летом курортников разглядываю, зимой — море. И по Москве тоскую. Зимой и летом. И весной, и осенью. Я сейчас к тебе на такси ехал, на контору глянул.
— Ты туда не ходи, Саня, — посоветовал Алик.
— Это почему же?
— Не позовут, не надейся зря.
— Это почему же? — повторил свой вопрос Смирнов.
— Ты, брат, деятель периода застоя. И старый.
— А ты — молодой, — съязвил Смирнов.
— И я старый, и меня скоро на покой.
— Значит я — деятель периода застоя. — Смирнов встал, хромая подошел к окну, закурил. — А то, что меня на пенсию выкинули, когда я в Азии копнул поглубже?
— Не надо было тебе туда ехать.
— Так послали, приказали и послали. Сейчас там вон как шуруют. А я начинал, понимаешь, я начинал! И в награду заработал пулю в колено и отставку.
— Кто это помнит, Саня?
Смирнов вернулся к столу, разлил по рюмкам, поднял свою:
— За прошедшую нашу жизнь, Алик. — И выпил. А Алик не выпил и сказал:
— Даю бесплатные советы. По нынешним временам — редкость, что бесплатные. Во-первых, сними орденскую планку, чтобы о прошлом не жалеть. Во-вторых, пиджачок и брюки, в которых приехал, никогда не надевай. А в-третьих… Пойдем-ка…
Алик опять вывел Смирнова на балкон и спросил:
— Что видишь?
— Перестройку, — мрачно догадался Смирнов.
Внизу был милый скверик, и за сквериком выстроились двухэтажные, с заколоченными дверями и окнами дома, терпеливо ждавшие капитального ремонта.
— Ответ неправильный, — голосом экзаменационной машины оценил Алик. — А все потому, что смотришь не туда. Смотреть надо не туда, где еще собираются перестраиваться, а туда, где уже перестроились. Смотри вон туда!
И Алик жестом фальконетовского Петра указал левее, где в угловом домике поселилось кооперативное кафе. Домик тот был весело выкрашен, чисто вымыт, затейливо наряжен занавесками, тентом и вывеской, на которой славянской вязью, белым по голубому, было написано: «Привал странников».
— Каких еще странников? — поинтересовался Смирнов.
— Все мы странники в этом мире, — пояснил смысл названия предприятия общественного питания Алик и продолжал: — А ты что — хуже? Представляешь, вывеска: «Частное сыскное бюро полковника МУРа в отставке А. Смирнова „Всевидящий глаз“» Или лучше: «Всевидящее око». А, полковник в отставке?
— Дурак ты, Алька, — решил Смирнов и рассмеялся. Направились было на кухню — продолжать, но залихватский, оглушающе пронзительный бандитский свист с фиоритурами снизу остановил их. Глянули через балконное перильце вниз.
Облокотившись о серо-белые «Жигули»-восьмерку, стоял оранжево-голубой волосатый плейбой Роман Казарян и смотрел вверх, на них. Увидел, обрадовался, заорал:
— Мегрэша ты мой ненаглядный! Прибыл, наконец!
— Что орешь? — приструнил его Алик и пригласил. — Поднимайся.
— Чего я у тебя не видел? А тут заведение, в котором я никогда не был. Спускайтесь, обновим «Привал странников».
— Там не подают, — сказал Смирнов.
— А вы наше с собой прихватите. Надеюсь, наше-то у вас есть?
— Ты за рулем, — напомнил благоразумный Смирнов.
— По-моему, ты в милиции уже не служишь, а, Санек? — срезал Казарян надоедливого провинциала и поторопил: — Спускайтесь, спускайтесь!
— Разоримся, — заметил Алик.
— Не твоя забота. Я сегодня богатый. — Казарян приложил руку к сердцу и к карману, где хранил богатство.
— Обожди малость, штаны надену, — сдался наконец Алик.
Смирнов, Казарян и Алик (в штанах) вошли в кооперативное кафе «Привал странников» С улыбкой на устах их встречал мордатый, усатый здоровенный официант.
— Добро пожаловать! — возликовал он.
— Я тебя знаю, — сказал ему Казарян. — Ты — бармен из «Космоса». — Здесь что, выгоднее?
— А я — здесь и там, — охотно объяснил официант. — Там день отдежурю и на два — сюда.
— Значит, выгодно и здесь, и там, — понял Казарян и приказал. — Устраивай-ка нас.
— Прошу.
Он просил их в зал. Они туда и проследовали. Старинной обнаженной кирпичной кладки стены, пол из тяжелых мореных досок, двумя сводами синий, с золотыми звездами потолок.
— Красиво как, — оценил интерьер Смирнов, усаживаясь на деревянную скамью за деревянный стол (все в тон пола). — Вот что значит старина.
Казарян, который уже уселся, потыкал пальцем в стену Кирпич прогибался под пальцами.
— Старина эта — хлорвиниловая. Производства отдела декоративно-технических сооружений родной до слез киностудии «Мосфильм». А ничего, смотрится!
— И все остальное такая же липа? — спросил Алик.
— Зачем же? По полу — ходить, за столом сидеть, на эстраде — петь и играть. Надо полагать, все — из настоящих досок. Так, работник сферы обслуживания? — потребовал подтверждения у официанта Казарян.
— Безусловно, — согласился официант и напомнил: — Жду ваших распоряжений.
— Забыл я, как звать-то тебя капризно заявил Казарян.
— Денис.
— Что предложишь нам, Денис?
— Осетрина-фри, свежайшая телятина, жульены грибные, из вырезки, с ветчиной…
— Мило. Тащи все.
— Не съедим, Рома, — испугался Смирнов.
— Не съедим, так слопаем, — решил Казарян. — Тащи.
Алик поставил на стол две бутылки из-под минеральной воды, в которые он предусмотрительно перелил коньяк, и объяснил официанту:
— Мы своей водички с собой принесли, так что рюмочки бы не помешали.
— Будет сделано, — заверил официант и, ничего не записав, удалился. Казарян посмотрел на эстраду, где сиротливо стояло несовременное пианино, и сказал:
— Сыграть вам, что ли, по старой памяти? — Решив сыграть, в два шага очутился на эстраде, сел за пианино, открыл его и в пассаже прошелся по клавишам. Пообвык, приспособился к инструменту и объявил металлическим голосом дамы из консерваторского зала: — Китайская народная песня «Уду-ду». Исполняется на китайском языке. Краткое содержание: «Во саду ли, в огороде поймали китайца. Ему сделали небольшую хирургическую операцию. „Мой милый! — обращается к нему его девушка. — Пойдем с тобой в камыши, где будем петь песню о мире“. „Уду-ду!“ — отвечает юноша». Исполняют Артур Эйзен, Марк Рейзен и Виктор Пикайзен. А также хор мальчиков и Бунчиков!