В прощёный день сжигались все соломенные чучела, что и знаменовало конец веселья.
По окончании масленицы происходило полоскание рта, без чего черти являлись по ночам выдёргивать из зубов остатки завязнувшего сыра; это полоскание рта обратилось впоследствии в опохмеление, родившее поговорку: «Пили на масленицу, а с похмелья лежали на радоницу». Вообще же масленица слыла в народе «объедухой и деньгам поберухой». А как был неудержимо силён порыв к масличному празднеству видно из поговорки: «Хоть что заложить, а масленицу почестно проводить».
Поэтому нетрудно себе представить, как готовились к пиршеству в усадьбе князя Сицкого, когда именины княгини Анны Романовны пришлись в предпрощёный день масленицы. На семейном совете было заранее решено выставить три угощения: в среду — день лакомки, усадьба открыла все свои ворота и калитки для богомольных странников и своих московских юродивых, причём носившим вериги предлагали проходить в кухню и выбирать себе лучшие куски. Четверг, как день перелома, предназначался для духовных лиц и всех носивших рясы. Пятница выступала с целыми бочками лакомств для детей, а в субботу открывались хоромы: нижняя для бояр, а верхняя с большим теремом для боярынь и подружек Анастасии Романовны. Здесь хозяйствовала и наводила порядки мама, которой очень хотелось затеять хороводы, но боярышни чинились, поджимали губки и уверяли, что они охрипли и не могут петь хороводные песни. Но по доброте мамы лакомств было немало, да потом и весёлых хохотушек явилось достаточно.
Поддержал свою добрую славу и Касьян Перебиркин. Он достигнул видного положения в княжеском доме благодаря своей неукоризненной честности и особому дарованию готовить необычайно крепкую брагу. Брага его была такова, что только один князь Курбский мог выпить подряд два объёмистых кубка без опасения свалиться со скамьи на пол; кубки были старые, серебряные с литовским орлом на крышке. Случалось, что великокняжеский дворецкий выпрашивал в усадьбе князя Сицкого бочонок-другой браги и ставил гостям, выдавая за её производство своей кухни.
Ко дню угощения голытьбы кормёжный двор разделился деревянными переборками на две половины. Одна предназначалась для женщин и чумазой детворы, а другая для мужчин, не исключая и заведомых пьяниц. Сюда направлялись и степенные старцы на костылях, и разные уродцы, которых гнали со всех папертей.
Женской половиной заведовала молодая боярышня, которой пришлось насмотреться на всякие язвы и болячки человечества. Кажется, не было кошеля убогой старухи, в который боярышня не опустила калач или жареного леща и пяток яблок. Ей помогал Лукьяш. По её желанию сюда подошли и слепые гусляры с божественными песнями. Приходилось только сдерживать чумазую, крикливую детвору, слишком уж восторженно вторившую гуслярам.
На мужской половине послышались требования залить блины брагой, но явился Касьян, погрозил одному-другому своим железным перстом, и брага вышла у каждого любителя из головы. Зато каждый получил по большущей жареной рыбине. Всё шло чинно, словно за столом на боярском пиру.
Пирование завершилось неожиданным эпизодом: гусляры поднялись, сгрудились, пошептались, попробовали что-то на струнах и грянули славу боярышне Анастасии Романовне и, чтобы ей вековечно жить в чести и довольстве. Дело её видят ангельские херувимы и к престолу Предвечного обо всём донесут.
Боярышня зарумянилась и убежала, оставив одного Лукьяша хозяйничать.
Угощение удалось на славу. Напоследок в торбы гусляров попали остатки от множества блинов, рыбины и по кульку снетков.
Ко времени съезда званых гостей усадьба преобразилась: за строениями были выставлены водопойные колоды, копны сена и бочки с овсом. Бояре имели привычку засиживаться в гостях по крайней мере до следующего утра. В самих же хоромах тоже произошла перестановка по указаниям мамы, которой хорошо было ведомо, что боярыни приедут с арапками, дурами, младенцами, их няньками и кормилицами. Была ещё забота у мамы: смотреть за деревянными подсвечниками; случалось, что свечи падали гостям на головы, а это уже поруха дому.
В тереме боярышни, которая впервые выходила к гостям, мама потребовала белил и румян, но встретила отказ, какого и не ожидала. Обычай повелевал женскому полу белиться и румяниться, но Анастасия Романовна наотрез отказалась.
— Будешь, мама, настаивать, так я и вовсе не выйду к гостям. Без твоей мучицы и без твоего свекольника я человек как человек, а притирки обращают меня в размалёванное чучело.
Маме пришлось уступить.
— Князь Курбский! — выкрикнул Касьян Перебиркин, как только из-за Крутицкого подворья выступил верхом на ретивом коне статный всадник. Красовавшаяся на боку сабля указывала на его военное звание. Над шлемом дрожал и блестел алмазный султан.
