Дудыкин громко сплюнул.
Роберт Карпентер удивленно глянул на него.
«Маккинли» дал утробный, протяжный гудок, словно огромное, упитанное животное, созывающее своих разбежавшихся детенышей.
Миша Меленский получил эту просторную квартиру, соблазнившись прекрасным видом на Кытрыткын и залив, который открывался из широкого окна большой комнаты. Его пугали будущими протечками во время долгого весеннего снеготаяния, которое растягивалось с марта до начала июня. Но крыша оказалась сделанной на совесть, а подъем на пятый этаж не пугал сравнительно молодого человека, которому еще не было пятидесяти.
Михаил Антонович Меленский был чистым блондином — очень светлые волосы, белая кожа. Да и ростом его Бог не обидел. Трудно было предположить, что у этого моложавого, на вид хрупкого мужчины за плечами нелегкая жизнь. Родился он в тундровой яранге у четы кочевых учителей Меленских, приехавших сразу после войны просвещать чукотский народ. Одуревшую после десятидневного плавания от Владивостока, молодую чету посадили на вездеход, не дав им даже отдохнуть, и отправили в Курупкинскую тундру. На двоих у них был один фанерный чемоданчик и туго свернутый тюк с ватным матрацем и подушкой. Ни кружки, ни тарелки. Даже сменного белья не было.
Стоял сентябрь. Отцветала тундра, тугие ягоды морошки, голубики и шикши крошились под гусеницами вездехода, сладкий ягодный сок смешивался с коричневой тундровой влагой. Поражало обилие воды — озера, ручьи, протоки, под каждой кочкой бочажок, в котором отражалось ясное солнечное небо.
Несмотря на усталость и полную неизвестность, Меленские не унывали — они были молоды, тундра казалась им цветущим садом без деревьев, небо без облаков.
Поначалу им пришлось выучиться чукотскому языку, привыкнуть к необычному быту, образу жизни. Романтики по натуре, исполненные искреннего стремления принести свет грамоты в оленеводческое стойбище. Меленские не искали в своей деятельности какого-то материального вознаграждения. Всю жизнь они проработали в сельских школах, даже в районный центр Чукотского района, село Кытрын, они попали уже прожив несколько лет в полярной тундре. Для их детей родным стал чукотский язык, и поначалу, в средней школе в Кытрыне, они затруднялись говорить на русском.
Более энергичной в этой супружеской паре была Елена Меленская. Ей мало было учить детей, и к сорока годам она была избрана председателем Нунакмунского колхоза, где враждовали чукчи и эскимосы из Нувукана, переселенные волей советских бюрократов. Елена пыталась примирить эти два племени, часто вторгалась в толпу дерущихся, одурманенных злобой и алкоголем. В пьяной драке был убит старший сын Меленских. И это горькое событие положило трещину между супругами. Антон Меленский все более отдалялся от своей энергичной половины, которая перешла после трагедии в другой колхоз — имени Ленина, в чукотском селении Люрэн.
Михаил закончил среднюю школу в селе Кытрын, культпросветшколу в Биробиджане и вернулся на Чукотку дипломированным работником агитбригады. В те годы на Чукотке в каждом районе существовали особые отряды — культбригады, которые включали в себя киномеханика с аппаратурой, медицинского работника, лектора… Эта бригада кочевала вместе с оленеводами по тундре, просвещала оленных пастухов, оказывала первую медицинскую помощь. На заре создания первых культбригад они передвигались на собачьих упряжках, потом им придали гусеничные вездеходы. Были времена, когда бюджет такой бригады позволял им даже арендовать вертолеты.
Миша Меленский любил эту работу. Возвращаясь в районный центр, уже через несколько дней он начинал тосковать по бескрайней тундре, по долгим беседам в теплом меховом пологе, по той атмосфере свободы, которой не было в Кытрыне, сплошь заселенном большими и маленькими начальниками. Свою культурную работу Миша Меленский совмещал с работой корреспондента Чукотского радио. По-чукотски можно было говорить свободно и обо всем, не оглядываясь на цензуру. Ни один цензор на Чукотке не понимал местных языков, а Меленский, если это требовалось, умел так перевести чукотский текст на русский, что он терял всякую остроту и критическую направленность в адрес властей, чего больше всего и опасались блюстители идейной чистоты чукотских радиопередач.
Разумеется, такое положение не могло продолжаться бесконечно. В КГБ появились сотрудники, знающие местные языки. Пришлось Михаилу Меленскому несколько умерить свой критический запал, а потом вообще уйти из радио и агитбригады.
Эти изменения в его судьбе совпали с началом перестройки.
Почти год он просидел без постоянного занятия, пробавляясь случайными заработками. Он не голодал, даже ухитрялся при этом помогать своим двум сыновьям, уехавшим учиться на материк. Он ходил на охоту, почти всегда возвращался с добычей, летом рыбачил в бухте Поутэн.
При этом оставался критиком деятельности окружной и, особенно, районной администрации, тогда еще партийной власти. Ему поручили сколотить нечто вроде артели или товарищества из нунакмунских чукчей и нувуканских эскимосов. К первой весенней охоте на моржа сумели снарядить два вельбота. Промышляли моржа в Беринговом проливе, уходили ночевать в покинутый Нувукан. Эскимосы ходили между развалин нынлю и молча плакали. Никто не раскидывал палатки на месте старых жилищ — как объяснил Меленскому старый Никуляк: это для нас уже как бы могилы. А на могилах ночевать нельзя. Ближе к середине лета новая артель почти в полном составе перебралась в бухту Поутэн. Ловили гольца, горбушу, кету, солили икру, коптили балыки, лососиные брюшки. К зиме артель «Нувукан» имела солидные запасы моржового и тюленьего мяса и жира и солидный счет в местном банке, куда сложили вырученные от продажи рыбных деликатесов и икры деньги. Районные власти удивлялись и недоумевали. Меленского попросили поделиться опытом организации труда в национальной артели.
