Из-за ненависти, которая буквально грохочет в этой поэме, можно подумать, что она была сочинена специально к данному случаю, и мы отправляем тех читателей, кому любопытно было бы сравнить наш перевод с оригиналом, к книге этого поэта, озаглавленной «Железные сонеты».
Прусский солдат возвращается к семейному очагу после объявления мира и жалеет о том зле, что ему не удалось причинить:
Идите медленнее, ноги; до границы Уже дошли вы. Родина, с тоской И радостью тебя я вижу; не излиться Всей ненависти нашей — возвратится Она хотя бы камнем в их покой!
Покой бесчестной Франции нарушит Хотя бы камень этот! Пусть живет,
Не забывая то, что наши души
Отмщении полны — оно задушит Любое порождение ее!
Ее сыны уж двадцать лет бесчинно Сосут и з сердца твоего, о мать.
Святую кровь и девушек невинных.
Немецких девушек, со страстию — звериной Уж двадцать лет влекут в свою кровать!
Но вот взошла заря святого мщенья —
Березины предсмертный крик нас оглушил — Победа-ветреница кубок белопенный Нам протянула в день благословенный,
И цепи Йены Лейпциг разрубил!
И я бросался в бешеную схватку.
Моля Всевышнего, — коль смерть мне суждена. Пусть я сперва увижу, как в припадке Агонии, как в смертной лихорадке.
Хрипит и корчится проклятая страна!
Мольба оборвалась на полуслове:
Когда к нам слава обратила речь,
Когда победа веселящей новью Стучалась в сердце, жаждавшее крови,
Из рук моих был выбит острый меч!
Мир! Но по какому праву нас так обманули? Едва-едва забрезжил славы свет.
Как нас уже обратно повернули!
Весь их Париж мы в кровь бы окунули!
Теперь француз уже «наш друг». О нет!
Мой друг — француз?! Смеется надо мною Тот, кто такое только вздумать мог!
Ни во дворце, ни за глухой стеною Тюрьмы я не смирюсь с его виною —
Из рук не выпущу карающий клинок!
Лишь появлюсь я на пороге дома Такого друга, в сердце ничего Не пробудится, ненависти кроме К тому, кто, черной злобою влекомый,
Штыком увечил брата моего!
Вот я иду по набережной Сены В толпе довольных и трусливых лиц;
Я ненавистью исхожу священной,
Когда на статуе читаю: «Йена»
И вижу на мосту: «Аустерлиц»!
У ног моих внезапно вырастает Колонна бронзы, а на ней.
На золоченом пьедестале,
Победа — и * снимца и стали, —
Держащая и цепях Дунай и Рейн.
Но если б сила взгляда и движений Моих подобна молнии была,
То все, что мне кричит о пораженье —
Ту башню, статую и мост, — в отмщенье Я б с ликованием спалил дотла!
О, сердце матери, воистину, прекрасно!
Оно простило, а могло бы затаить
Обиду; я ж, проливший кровь свою напрасно.
Готов ответить карою ужасной И кубок мести с радостью испить!
Все впереди — о, я даю вам слово:
Еще придут другие времена,
И вот тогда на Францию мы снова Обрушимся и во второе Ватерлоо Заплатит побежденная сполна![6]
Не стоит и говорить, что весьма популярная во всей Германии, а в особенности в Пруссии, поэма, где так ясно выражается ненависть к нам прусского народа, вызвала у слушателей воодушевление. Крики «ура» и «браво», аплодисменты, возгласы «Да здравствует король Вильгельм!», «Да здравствует Пруссия!», «Смерть французам!» составили сопровождение, ничем не противоречившее поэтическому тексту и, несомненно, требовавшее продолжить чтение стихов, ибо декламатор объявил о желании прочесть еще одну вещь, на этот раз из сборника Кёрнера «Лира и меч».
Это заявление было встречено радостным одобрением.
Но не только в этом проявилось всеобщее воодушевление: понадобилось открыть не один предохранительный клапан для того, чтобы выпустить пар, нагнетаемый крайне возбужденной толпой.
Все там же, на аллее, но чуть дальше, на углу Фридрих-штрассе, люди узнали певца, возвращавшегося с репетиции из Большого театра. Однажды этому певцу пришла в голову мысль исполнить в театре известную песню Беккера «Свободный немецкий Рейн!», а сейчас здесь оказался человек, слышавший его там. Он сообразил, что теперь как раз подходящий случай еще раз послушать патриотическую песню, и принялся кричать: «Генрих! “Немецкий Рейн!”, “Свободный немецкий Рейн!”»
Услышав эти призывы, люди узнали певца (у него в самом деле был прекрасный голос, и он действительно превосходно исполнял эту песнь), окружили его, и он не заставил себя долго упрашивать.
Итак, посреди улицы, до отказа запруженной народом, der Herr Heinrich[7] запел, да самым раскатистым голосом, песню, о которой наш перевод, скорее точный, чем изящный, даст вам представление:
Воронья бешеная стая Кричит на все лады: «Убей!»
Но не получит свора злая Немецкий наш свободный Рейн!
Пока блестят его одежды,
И воды спят зеленым сном,
Пока челноке шептаньем нежным Взбивает пену под веслом.
Пока вино в мехах играет.
Подобно крови наших вен.
Не взять им — я уж верно знаю —
Немецкий наш свободный Рейн!
Пока в туманном полумраке Чуть различима Лорелей,
И рыбаку неверным знаком Приблизиться велит смелей,
Пока скала суровым взором Глядит в безудержный поток,
Пока готическим соборам Еще не вышел жизни срок,
Не заполучит вражье семя Немецкий наш свободный Рейн —
Пока живет последний немец,
В бою святом не убиен!
Если поэма, представленная нами читателю, имела успех, то песня вызвала уже безграничный восторг и произвела ошеломляющее впечатление. Но тут вдруг, совершенно неожиданно для всех, раздался мощный свист, казалось вырвавшийся из гортани локомотива: перекрывая крики восхищения и как бы протестуя, он обрушился на распалившихся слушателей и хлестнул, если можно так сказать, певца по лицу.
Даже если бы в гущу толпы упал снаряд, он не произвел бы более сильного действия. Послышался глухой рокот, похожий на тот, что предшествует грозе, и глаза людей обратились в сторону, откуда послышался этот протест.
И тогда нее увидели сидевшего та отдельным столиком красивого молодого человека двадцати пяти или двадцати шести лет, блондина с белой кожей, скорее изящного, чем могучего телосложения, с короткой остроконечной бородкой и тонкими усиками Ван Дейка, которого он несколько напоминал как лицом, так и костюмом.
Он держал и руке бокал шампанского, налитый им из только что откупоренной бутылки.
Не опасаясь злонамеренных помыслов, объектом которых он стал, и обращенных к нему угрожающих взглядов и поднятых кулаков, он встал, поставил ногу на стул и, подняв бокал над головой, сказал:
— Да здравствует Франция!
Затем он поднес бокал к губам и в один прием проглотил все его содержимое.
На мгновение в широком кругу зрителей, обступивших молодого француза, наступило оцепенение. Многие не знали нашего языка, и они не поняли тоста. Другие поняли, но, оценив смелость, с какой молодой человек бросил вызов разъяренной толпе, смотрели на провинившегося больше с удивлением, чем с негодованием. Наконец, были и такие, что все поняли и посчитали как намерение, так и действие француза оскорбительными, а значит, за такое двойное оскорбление положено было ему отомстить. При медлительности, всегда свойственной немцам, когда они принимают решения, эти люди могли бы дать ему время сбежать, но у него самого не возникло на то ни малейшего желания. Как раз напротив: всем своим поведением он показывал, что ждал последствий своего поступка и, каковы бы они ни были, готов был встретить их.
И, словно в ожидании более серьезного нападения, которое зрело против него, ибо слово «Franzose![8]» звучало уже угрожающе, он сказал на превосходном саксонском, наилучшем, какой только можно услышать от Тьонвиля до Мемеля:
— Да, я француз. Меня зовут Бенедикт Тюрпен. Я мог бы сказать вам, что я немец, раз говорю по-немецки так же хорошо, как и вы, и даже лучше, пасколь я получил образование к Гейдельберге. Берусь сразиться на рапирах, пистолетах, палках, шпагах, саблях, потягаться в рукопашном бою, возьмусь за любое другое оружие, какое вы пожелаете выбрать. Я живу в гостинице «Черный Орел» и готов дать удовлетворение любому, кто его потребует.
Как только был брошен вызов, из толпы на француза двинулись четверо мужчин, явно принадлежавших к низшим слоям общества, и, поскольку ничто еще не нарушило тишины, все услышали его слова, произнесенные в высшей степени презрительно:
