В обеих формулировках присутствует тема расширения, географического распространения. Но во второй уже нет никакой ссылки на марксизм. Объясняется это тем, что в течение всего военного периода Ленин вел неустанную борьбу против «вождей II Интернационала», против «господ Плехановых, Каутских и иже с ними», «опошливших и исказивших марксизм». Ленин проводил получившее широкое, но недолговечное признание различие между организационным наследием II Интернационала вообще и немецкой социал-демократии в частности и изменой оппортунистически настроенных вождей. Вменяемое Каутскому «искажение» марксизма следовало видеть сначала в затушевывании революционного характера марксизма, а затем в прямом отказе от него. При оценках преимущественно политического характера или по крайней мере касающихся отношения марксизма к политической практике международной социал-демократии Ленин стремился выявить идеологические – а также социальные – признаки основных течений социализма в период II Интернационала: оппортунисты, то есть те, кто на основе бернштейнианского ревизионизма и даже независимо от него проводил политику реформистского прагматизма; «левые», главными представителями которых были большевики; наконец, «ортодоксы» во главе с Каутским, дошедшие перед войной или в самом ее начале до полного отречения от марксизма. Такое различие уже имело свою историю, но лишь в ходе полемики о войне оно, так сказать, выкристаллизовалось окончательно.
По Ленину, каутскианство представляет собой нечто вроде того, что голландские левые марксисты называли «пассивным радикализмом». Оно приводило к «замене революционного марксизма эклектизмом в теории и к раболепству или бессилию перед оппортунизмом на практике» [3]. Каутскианство следовало рассматривать как безусловно «социальный продукт противоречий II Интернационала», «типичный и яркий пример того, как словесное признание марксизма привело на деле к превращению его в „струвизм“ или в „брентанизм“» [4].
Именно на этой основе, подкрепленной «Империализмом», «Государством и революцией» и прямой полемикой, которая содержалась в брошюре о «ренегате» Каутском, советские марксисты будут в дальнейшем выступать против каутскианства и II Интернационала. В своих лекциях 1924 года в Свердловском университете Сталин подчеркивал, что оппортунисты II Интернационала (тройственное ленинское различие было уже забыто, и «ортодоксы» сделались «оппортунистами») замуровали «гениальные мысли Маркса и Энгельса о тактике и стратегии», руководствуясь в своих политических действиях «теоретическими догмами»: «пролетариат не может и не должен брать власть, если он не является сам большинством в стране… пролетариат не может удержать власть, если нет у него в наличии достаточного количества готовых… кадров… метод общей политической забастовки неприемлем для пролетариата» [5].
Эти высказывания касались исключительно, или по крайней мере преимущественно, политической сферы, и в них отнюдь не выделялась в каутскианстве та категория, с которой мы имеем дело в наше время и которая постепенно превращалась в идеологию интеграции, слияние дарвинизма с марксизмом и т.д. Сталин действительно критиковал так называемую теорию производительных сил Каутского за «недооценку субъективного элемента», но его критика не шла дальше указаний на механицизм подобного марксизма. Интересно даже отметить, что некоторые сторонники каутскианского марксизма обращались с подобной критикой как раз по адресу советского марксизма. Анализируя книгу Бухарина об историческом материализме, один из главных представителей II Интернационала, Эмиль Вандервельде, высказывал мнение, что у Каутского марксизм «передовой», а у Бухарина «марксизм регрессирующий, упрощенный до предела, сведен к простой схеме». Цитируя высказывание Бухарина по поводу перспектив революции («Мы не можем пока что предвидеть дату этого события… Нам неизвестна скорость общественных процессов, но мы уже можем указать их направление»), Вандервельде иронически комментировал: «Когда Свердловский университет продвинется в своей работе, можно будет излагать законы на языке цифр и предсказывать дату того или иного события так же, как мы предсказываем дату лунных затмений» [6]. Это было не только повторением излюбленных аргументов Бернштейна, относящихся к концу века, но и проявлением полемики, которую вела социал-демократия в период между двумя мировыми войнами против создания новой марксистско-ленинской «ортодоксии», с претензией на открытый и демократический характер каутскианской ортодоксии.
Но наши сегодняшние представления о каутскианстве, ортодоксии, центризме, «марксизме II Интернационала» не пришли к нам ни от одной из спорящих сторон, хотя эти течения и возникли в разгаре полемики между социал-демократами и коммунистами, пробным камнем которой были «предательство» 4 августа 1914 года, а также Октябрьская революция, которая значительно усилила и обострила восходящие к первому десятилетию нового века противопоставления и разногласия. Историки наших дней (и уже давно не только одни историки) сравнивали упомянутые течения и вели дискуссии о них.
Большей частью нынешних оценок «марксизма II Интернационала» и каутскианства, являющихся начиная с конца 50-х годов предметом длительных дискуссий, мы обязаны ряду марксистов периода между двумя мировыми войнами, которых лишь отчасти можно отнести к той или другой группировке. Это Корш, Лукач, Розенберг, Грамши.
Среди них первое место занимает Корш. Усматривая аналогию между «старой марксистской ортодоксией Каутского» и «новой марксистской ортодоксией русского марксизма», оспаривающих друг у друга владение «истинным звеном», «правильно понятым наследием марксизма», Корш подчеркивал в каутскианстве свойство быть «идеологией немецкой социал-демократии и идеологически зависящих от нее ненемецких рабочих партий во II Интернационале» [7]. Он пытался установить связь между марксизмом и политической практикой, связь, не упрощенную общими формулами Сталина, но необходимую в деле формирования и дальнейшего развития партийной идеологии. Партийной идеологии, добавлял Корш, разрушившей изначальное единство марксизма. По мнению Корша, превращение марксизма в идеологию немецкой социал-демократии послужило основанием для расчленения марксизма на ряд живущих собственной жизнью компонентов: теорию стоимости, исторический материализм, теорию классовой борьбы; эти компоненты поочередно приспосабливали к практическим целям, и они сводились к отдельным частям ставшего неузнаваемым тела. Нельзя сказать, чтобы Корш не признавал противоречивых и, следовательно, также положительных сторон соединения марксизма с рабочим движением.
«Можно утверждать, – говорил Корш, – что поверхностное и идеологическое „восприятие марксизма“ немецким и международным рабочим движением 70 – 90-х годов XIX века через марксистскую ортодоксию и особенно через каутскианство в объективных и субъективных условиях того времени означало огромный прогресс в деле развития классового сознания современного рабочего движения» [8].
Это, однако, не изменяло того факта, что марксизм в целом, помимо редких исключений, только подтверждавших правило, был упрощен и превращен именно в «марксизм II Интернационала», «вульгарный», банально механистический марксизм, далекий от философии, эволюционистский, упрощенно объясняющий, к тому же зачастую в терминах позитивистского сциентизма, необходимость законов исторического развития.
