В середине прошлого века было замечено, что «бедствия последней войны, ошеломляющая, сбивающая с толку запутанность послевоенного развития основательно подорвали... доверие к разуму, веру в силу всякой мысли, кроме естественнонаучной и практически приложимой, — все остальное кажется уже только словами, пустым умствованием или своекорыстной демагогией»[3].
«Неудивительно, что в политических делах такие слова, как “демократия”, “безопасность”, “оборона” и “мир”, означают все что угодно, кроме своего подлинного смысла», — констатирует Дж. Бернал. И продолжает: «Поскольку пустота этих прекрасных фраз была вскоре обнаружена, то место идеализма военного времени занял всеобщий цинизм, открывший путь к фашизму»[4]. А. Камю при вручении ему Нобелевской премии в 1957 г. сказал, что общество пишет слова «свобода» и «равенство» одинаково на тюрьмах и финансовых храмах. Однако «нельзя безнаказанно проституировать слова».
Легче всего было отнести симптомы названной болезни к западному миру. Однако вскоре мы могли бы удостовериться, что были поражены ею прежде всего страны социалистической системы. Поэт К. Я. Ваншенкин писал: «Перемешано, перемолото и зерно, и его полова. Дорожает на рынке золото. Обесценивается слово». Р. И. Рождественский восклицал: «Только бы жизнь не увязла в выспренной говорильне. Лишь бы избитой фразой голову не дурили!» Предупреждения звучали в выступлениях Е. А. Евтушенко на Пленуме Правления Союза писателей СССР (апрель 1973 г.) и В. П. Астафьева в Останкино (октябрь 1979 г.). Душевным стриптизом назвал Ф. А. Абрамов игру в нравственность и интеллектуализм при забвении действительных болей и забот: «...И пора, давно пора повести решительную борьбу с инфляцией, с обесцениванием высоких понятий, вернуть им подлинный смысл и весомость» (выступление на VII съезде писателей СССР).
Власть имущие и те политики, которые к этой власти стремились, не обременялись последствиями. Симптомы недоверия к власти и пренебрежения ко всему, что произносилось ее устами, переходили все границы. И кто знает, не явилась ли эпидемия этой болезни в СССР одной из причин разрушения общественно-политического организма, каковое имело место в ходе развала Советского государства? Оставляя ответ на этот вопрос исследователям новейшей истории и предупреждая возможные недоразумения на этот счет, заметим следующее: болезнь эта в первую очередь поражает политическую сферу; она способна распространяться на обыденные отношения людей[5]; имеет сугубо социальное происхождение и ведет свое начало от зарождения политико-правовых институтов.
Еще до Рождества Христова Сократ вынужден был предупреждать своих сограждан, дабы те хранили мужество и здравомыслие и не давали сбить себя с толку хитроумным людям, которые в угоду своему устремлению к власти беспринципно оперировали высокими понятиями. Очень уж легко было вследствие этого всякую мудрость почитать за шарлатанство! Мы-то теперь знаем, что калликлы находятся во все времена и смотрят они на дело так, как Номах в «Стране негодяев» С. А. Есенина: «Старая гнусавая шарманка этот мир идейных дел и слов. Для глупцов — хорошая приманка, подлецам — порядочный улов». Не устарели в связи с этим ленинские призывы проводить различие между фразами и действительными интересами: «Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов»[6]. Для России все сказанное имеет особую актуальность. Свидетельств много. Сошлемся только на В. Д. Федорова:
О, Русь моя!..
Огонь и дым,
Законы вкривь и вкось.
О, сколько именем твоим
Страдальческим клялось!
От Мономаховой зари
Тобой — сочти пойди —
Клялись цари и лжецари,
Вожди и лжевожди.
Ручьи кровавые лились,
Потоки слез лились.
Все, все — и левые клялись,
И правые клялись.
История политических учений дает историческую оценку идей и в то же время воспитывает уважение, утверждает авторитет исторически оправданных политических и правовых институтов общественной жизни. Разумеется, не в словах заключается дело, но в делах живет слово. Поэтому освоение всего политического наследия позволяет предупредить циничное отношение к светлым идеалам человечества, вызванное злоупотреблениями в словоупотреблении, и, возможно, предотвратить антиобщественное поведение, навеянное забвением тех подлинных ценностей, которые скрываются за высокими понятиями.
Может быть, именно причинами мифологического свойства обусловлены некоторые негативные оценки истории как науки и, соответственно, учебной дисциплины. Например, поэт П. Валери объявил историю самым опасным продуктом, вырабатываемым химией интеллекта, поскольку она оправдывает все, что пожелает, и не учит ничему, так как дает примеры всему. Из «уроков истории» можно извлечь любую политику, любую мораль, любую философию. Более того, история «опьяняет народы, порождает в них ложные воспоминания, усугубляет их рефлексы, растравляет их старые язвы, смущает их покой, ведет их к мании величия или преследования и делает нации ожесточившимися, спесивыми, невыносимыми и суетными»[7]. Конечно, иногда история, говоря словами Ф. Шиллера, «вместо того, чтобы служить школой просвещения, должна довольствоваться жалкой заслугой удовлетворить наше любопытство», а иногда та же история знает времена похуже. Уже другой поэт пишет в стихотворении «История»:
Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли грабили!
Тебя подпудривали.
И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Но в отличие от Валери, Р. И. Рождественский выражает надежду, что история будет «точнее всяких математик». Только с таким оптимистическим убеждением можно писать историю, историю политической мысли в том числе. Прочитывать же ее следует по возможности бесстрастно, без слез и гнева, пытаясь понять и самих вершителей судеб, и их идеологов.
