— В этот раз удивительно мало «господ земляков», — усмехнулся штурман.
— Будто не знаешь, что их родственные чувства зависят от стрелки барометра. Выдастся солнечное лето — жди братишек на Рижском взморье… А эта вон? — спросил он, кивком головы указывая на танцплощадку.
— Мне тоже так показалось, когда она появилась в Стокгольме. Но заглянул в список пассажиров, смотрю — госпожа Эльвестад. У них это примерно то же самое, что у нас Калнынь, половина телефонной книги…
Последний аккорд шейка совпал с резким толчком корабля. Госпожа Эльвестад отдалась движению, высвободилась из рук партнера и лихо прокатилась до стойки бара.
— What shall it be?[1] — не замедлил воспользоваться ситуацией бармен.
— Make it gin with tonic for me![2] — ответила она, карабкаясь на табуретку и пытаясь себе представить, что сказал бы муж, если бы увидел, как много пьет и кокетничает его сдержанная, строгая жена. Но зачем лишать себя радости? Она знала, что соблазнительна, что выглядит гораздо моложе своих лет. В нее влюбился голландский тренер по шашкам, а это придавало жизни особую остроту. Как всякой женщине, ей необходимо было испытать силу своего очарования. Голландец последовал за ней к стойке бара, и она одарила его обольстительной улыбкой.
— And I thought you Swedes prefer aquavit as a night cup[3], — сказал он и обратился к бармену: — Double vodka![4]
— Tonight I couldn’t sleep anyway…[5]
— Then let us dance[6], — сказал он польщенный, легко поклонился и пригласил ее на следующий танец.
Она покачала головой. Теперь не мешало бы процитировать известное четверостишие Омара Хайяма, в котором дни и ночи человеческой жизни сравнивались с черно-белой шахматной доской, люди — с пешками, а уготованная им судьба — с вечным покоем в темном ящике.
Конечно, этот номер рассчитан на более интеллигентное общество, но если учесть род занятий ее сегодняшнего поклонника…
Внезапно она ощутила страшную пустоту. Что я делаю? Зачем пью без меры? Веду себя как типичная бальзаковская женщина, жаждущая сексуальных развлечений. Наслышанный о шведских нравах, тренер и вправду решит, что я собираюсь приглашать его в свою постель… Хватит! От прошлого все равно не убежишь, им нужно переболеть, как корью или ветрянкой. Надо пережить его заново, чтобы успокоиться раз и навсегда. Именно затем и ринулась она в это путешествие, которое начнется для нее всерьез только с наступлением утренней зари…
Она взяла протянутый барменом стакан, встала и, пробормотав извинение, вышла из салона.
На палубе никого не было. Небо начинало светлеть, темнота сделалась стеклянной. Чувствовалось, что утро вот-вот придет на смену ночи. Погода прояснялась.
Бездонный купол, встававший из-за черной полосы горизонта у нее за спиной, опускался на яркие вспышки маяка впереди. Туда, к берегу, со сдержанной яростью гнало свои покатые волны все еще гневное Балтийское море, туда устремились и ее мысли. Сколько лет прошло с тех пор, как она последний раз видела эти огни? Двадцать пять, а может, больше… Могла ли она в ту ночь надеяться, что вернется? Наверно, надеялась. Ребенок не способен постичь смерть, разве что рассудком, но только не чувствами… Хотя после всего пережитого ее уже нельзя было назвать ребенком. А потом налетели бомбардировщики…
Она съежилась и зажала уши ладонями. Но ни этот беспомощный жест, ни чистое небо над головой не избавили ее от внезапно возникших воспоминаний. Картины прошлого прогнать не удалось.
Мрачный корабельный трюм. Ни окон, ни дверей. Узкие железные ступеньки ведут к квадратному отверстию, зияющему высоко в потолке. Захлопывается люк и отрезает недра железного ящика от остального мира. Воздуха в трюме достаточно, высотой он в три этажа. Но к чему исхудалым, оборванным подросткам эта масса пустого пространства, если на дне не хватает места, чтобы сесть, не говоря уже о том, чтобы вытянуть затекшие ноги или просто прилечь. Дети привыкли к лишениям. Они за свою короткую жизнь перенесли и не такое. Но ими овладевает страх. И они плачут.
Жуткий воющий звук рвется в трюм изо всех щелей. Мощный взрыв сотрясает судно, накреняя его на борт. Гаснут тусклые лампочки. На мгновение все задерживают дыхание. Конец?
Во внезапно наступившей тишине слышно, как по-прежнему работает машина парохода. Затем ритмический гул двигателя глушит новая волна взрыва.
Снова зажигается свет. Два пацана, гонимые страхом, взбираются по железным ступенькам к потолку, принимаются отчаянно колотить в крышку люка. Другие сидят, спрятав лицо в ладони. Девушки, обняв друг друга, пытаются унять нервную дрожь. Неужто в этом мрачном, как гробница, трюме некому рассеять панику?!
Среди плачущих, дрожащих детских фигур пробираются несколько подростков, то положат руку на плечо товарища, то скажут бодрое слово. Кто-то пробует даже запеть. Но, не найдя поддержки, песня обрывается после первой строки.
Девушка подает воду зареванному мальчишке.
— Почему фрицы бомбят? — заикаясь от недавних рыданий, спрашивает он. — Они же могут взорвать пароход…
— Глупости! — сердито отвечает она. — Неужели не понимаешь — это русские самолеты?!
Мысль о том, что на судно напали советские бомбардировщики, волной пробегает по толпе детей, оставляя на своем пути странное оцепенение, слабые вымученные улыбки.
Тощий парень вспрыгивает на ступеньки. Держась за перекладину, машет рукой и кричит что есть мочи:
— Ребята, это наши!
Наши… Кого она теперь может называть этим словом? Даже собственную дочь и ту она не всегда понимает! А себя? Может, вся эта внезапная жажда ясности не что иное, как поза, возникшая под впечатлением книг и кинокартин о поисках смысла жизни? Пусть даже так, отступать все равно уже некуда. Нужно набраться мужества и пройти по тропам прошлого от начала до конца. Вот только что считать началом? Ночь, когда отец спрятал на чердаке хлева двух сбежавших пленных? Утро следующего дня, когда в дом ворвались шуцманы и за хлевом прогремели три выстрела? День, когда ее с матерью в запломбированном вагоне для скота повезли в Саласпилс? Или минуту, когда она впервые увидела в лагере Кристапа?.. Нет, лучше не думать о нем, по крайней мере сейчас! Она начнет с того октябрьского дня, который навсегда порвал ее связь с родиной…
У причала Рижского порта стоит пароход, выкрашенный в серо-зеленый цвет. По крутому трапу, трясясь от холодного осеннего ветра, поднимаются наверх подростки и дети в лохмотьях, в арестантской — не по росту — одежде. На ногах деревянные башмаки, рваные галоши, перевязанные проволокой куски картона — кто чем разжился. Общие на всех только белые тряпичные лоскуты на груди и на спине — особый знак заключенных саласпилсского лагеря. В случае бегства или нарушения дисциплины охране по ним легче целиться.
Нигде не видно стражи. В самом деле, какой от нее теперь толк? В воду не прыгнешь, одна дорога — на судно, что готовится к отплытию в Германию.
Хотя как сказать…
Локтями пробивая себе путь в потоке детей, по трапу спешат вниз пожилой мужчина и женщина.
— Сунула фрицу копченого сала, — взволнованно шепчет она. — И свое обручальное кольцо. Обещал тебя выпустить. Только скорее, пока его не сменили.
Вцепившись в рукав мужа, она тянет его по ступенькам. Внизу у причала она налетает на последнюю пару детей и невольно замедляет шаг.
Пятнадцатилетняя девушка ведет вконец измученного мальчика. Она подставляет ему плечо, крепко держит за руку.
— Держись, Пич, — шепчет девушка. — Держись за меня.
— Если спросят, сколько мне лет, — допытывается Пич, — соврать, что все восемь?..
— Тихо! — дергает его за руку девушка, заметив пристальный взгляд женщины.
— Держи язык за зубами! — И она оборачивается вслед уходящей паре. Значит, кому-то удалось вырваться отсюда. Значит, кто-то сумел… Кинуться бы сейчас в сторону, спрятаться за грудами ящиков. А потом? Куда пойдешь в арестантской одежде? К кому? Как оставишь Пича? И пока она перебирает в уме варианты спасения, секунды, отпущенные на них, истекают. Ноги выносят ребят на палубу.
