Разное говорили в Осиновке про эти валькины разъезды, которые прекратились лишь с поздним осенним ледоставом, и тем более, что в последнее время начальник изыскателей Сергей Николаевич Ромин слишком уж зачастил в покосившийся от времени дом Таюрских. Иногда он даже оставался там ночевать, и тогда свет в валькином окне не гас порой до первых петухов. Начальник, человек лет тридцати, с жесткими черными усами и начавшей курчавиться бородой, был приветлив и прост в обращении, и многие в деревне качали головами, гадая о причине такой дружбы совсем не похожих между собой людей. Но как бы там ни было, все в Осиновке сходились на том, что ничем хорошим для начальника изыскательской партии его близость с Таюрским кончиться не может.
Поэтому мало кого в деревне удивило, когда однажды Сергея Николаевича срочно вызвали в Москву, а Валька заявился домой расстроенный и сказал матери и жене, что он уволился с работы.
А на следующее утро по деревне поползли слухи, что вчера Валька, до крайности встревоженный и какой- то прибитый, обошел некоторые дома, разыскивая свою неизвестно куда пропавшую жену. Потом он выпросил у старика Орлова лошадь и в буран гонял в тайгу, откуда вернулся поздно вечером, ведя на поводу лошадь, всю мокрую, с тяжело ходившими боками и холкой, сбитой наспех затянутым седлом. Варвары с ним не было.
Читать в наступивших сумерках становилось все труднее, и Золотухин нехотя оторвался от газеты. Засветив керосиновую лампу, он подвесил ее над столом и вновь взялся за газету.
…Резкий, неожиданный стук в окно заставил Золотухина вздрогнуть. Он накинул полушубок и вышел на крыльцо. Там он увидел своего соседа эвенка, который тяжело и прерывисто дышал, облизывая языком пересохшие губы.
— Слышь-ка, Петрович, — охотник нерешительно топтался у порога, часто помаргивая обледеневшими ресницами, — что я тебе скажу… Я тут, однако, Варвару нашел. Мертвую.
— Чего? Как так мертвую?
Он шагнул к эвенку, но тот не успел ничего ответить, потому что в сенях загрохотало пустое ведро и на крыльцо вылетела Настасья.
— Ну, что я говорила? — Она подступила к мужу и уперла руки в крутые бока.
— Да погоди ты, — поморщился Золотухин.
Он потянул охотника в дом. Настасья вошла за ними, скинула телогрейку и продолжала:
— Мать-то валькина все глаза повыплакала. И куда, говорит, ее понесло, на ночь глядя? А только я так понимаю… — Округлив глаза, Настасья придвинулась к мужу. — Она над собой сделала что-то, не иначе.
— А может, Валька? — в груди у охотника что-то хрипело, как в испорченном механизме. Он покосился на свои валенки, начавшие оттаивать, и тронул Золотухина за плечо. — Ты как думаешь?
Не отвечая, Золотухин доверху застегнул полушубок. Толкнув плечом дверь, пропустил охотника вперед.
Всю дорогу шли молча. Хмурый Золотухин, заложив руки в карманы, широко шагал впереди, за ним спешил старый эвенк, а Настасья шла сзади, то и дело оглядываясь по сторонам.
В доме у Таюрских было тихо и сумрачно. Горький табачный дым наполнял небольшую комнату с низким потолком, остро тянуло кислым водочным перегаром. Мать Валентина неслышно возилась у плиты, а сам он, одетый и в сапогах, лежал на кровати и даже не повернул головы в сторону вошедших.
— А ну вставай, живо! — Золотухин подошел к Валентину и потряс его за плечо. — Говори, что еще натворил?
— Чего тебе? — Таюрский нехотя поднялся, спустив с кровати ноги.
— Как чего? — Стоявшая у двери Настасья всплеснула руками. — Еще спрашивает! Ты скажи лучше, что ты с Варей сделал, окаянная твоя душа!
— Ничего я не делал. — Валька покосился на мать. — Ну, дал ей разок… А вам-то что?
— Ты дураком не прикидывайся. — Золотухин хмуро взглянул на Валентина, потом перевел взгляд на его мать, вытиравшую фартуком уголки глаз. — Что у них случилось-то, не знаешь?
— Уходила я… — Михайловна виновато опустила голову. — Да вы не думайте, возвернется она. Чего не бывает между своими.
— Однако не вернется, — старый эвенк сказал это негромко, но все повернулись в его сторону. — Замерзла она…
— Валя, сыночек! — Михайловна медленно опустилась на стул у плиты. — Да что же это делается, господи!
— Что?.. Что ты сказал?.. — Валька шагнул было к охотнику, но остановился и провел рукой по лбу, на котором выступили капельки пота. Его потемневшие от табака пальцы слегка подрагивали…
Всю ночь Золотухин беспокойно ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, а как только рассвело, поспешил на рацию и вызвал из района следователя.
Абашеев впервые видел вскрытие так близко. Закусив губы, следователь смотрел на усталое лицо покойной с лапками преждевременных морщинок и легкими тенями под глазами, на свисавшую с низкого стола худенькую руку, и его все сильнее охватывал гнев против человека, по вине которого эта молодая жизнь так нелепо оборвалась.
— Замерзла голубушка, обессилела и замерзла, — сказал старенький доктор, бережно закрывая простыней лицо покойной. Он сокрушенно покачал головой и повернулся к следователю.
И все-таки, что за нелегкая понесла ее в тайгу?
Абашеев пожал плечами. Ответить на этот вопрос мог сейчас только один человек — муж покойной.
И вот он сидит перед следователем в большой темноватой комнате в доме Золотухина.
У Таюрского простое, веснушчатое лицо. Спутанный чуб нависает на самые глаза, а опущенные плечи и расслабленная поза выражают какую-то обреченность.
— Что произошло-то? — Таюрский тяжело вздохнул, поднял на следователя глаза. — Я и сам никак в толк не возьму… Вроде бы и жили ничего, как все.
— Как все? — Не в силах сдерживаться, Абашеев поднялся и заходил по комнате. — Ничего себе… Избили жену неизвестно за что, а потом вытолкали ее на мороз. Да вы понимаете, что говорите?
— Не бил я ее, — Таюрский старательно разглядывал свои руки с чернотой под давно не стриженными ногтями. — За все время раз только и ударил. И никуда ее не выталкивал.
— Как же вы объясните, что она ушла?
— Ушла, и все тут… — вытащив папиросу из помятой пачки, Таюрский разминал ее негнущимися пальцами, не замечая, что табак сыплется ему на колени. — Может, наговорили ей на меня. А может быть, надоел…
По словам Таюрского выходило, что его жена ушла из дома тайком, когда он спал, а мать принимала в магазине пришедший из района товар. Она ничего не взяла из своих вещей, и, проснувшись, он подождал ее часа два, думая, что она задержалась у кого-нибудь из соседок. Однако Варвары все не было, и он пошел ее разыскивать. В первых двух домах ему ничего не сказали, и только в третьем он узнал от старика Орлова, что тот встретил Варю по дороге в Лосиху. Тогда он выпросил у Ивана Михайловича его гнедого жеребца и в буран искал по тайге жену, пока не провалился в наледь, переходя замерзший ручей.
Таюрский медленно подбирал слова, останавливаясь после каждой фразы. Слушая его глуховатый, негромкий голос, Абашеев испытывал неприятное и тягостное чувство. Неужели этот человек настолько очерствел душой, что может говорить о смерти жены так спокойно?
Стараясь не показать охватившее его недоброжелательство, следователь спросил:
— Значит, вы признаете, что ваша жена ушла из дома после того, как вы ее ударили?
— Признаю, чего уж тут, — Таюрский тряхнул чубом, глядя куда-то в сторону. — Что было, то было, врать не буду.
Абашеев быстро заполнял протокол допроса.
— Вот вы сказали, что никогда не поднимали руку на покойную до этого случая. Отсюда я делаю вывод, что ваша ссора была вызвана какой-то очень серьезной причиной. Что же это была за причина?
На минуту ему показалось, что в глазах Таюрского мелькнула и исчезла какая-то искорка. Но ответил тот с готовностью и почти не задумываясь:
— А я с работы уволился. Ну, она и осерчала.
— Что же, ругала она вас?
Таюрский кивнул:
— Это уж, как водится. Только мне не расчет за восемь-то бумаг спину ломать. В тайге, небось, не в пример больше заработаешь.
То, что он говорил, было очень похоже на правду. И все-таки что-то мешало Абашееву поверить ему до конца. Может быть то, что отвечал он как-то уж слишком заученно, словно продумал свои ответы заранее. Или то, что эти же самые слова о ломании спины следователь уже слышал от кого-то раньше и, пожалуй, совсем недавно…
В этом деле был еще один свидетель, и Абашеев попросил Золотухина проводить его к Орлову. Иван Михайлович жил в просторном доме с резными наличниками, стоявшем чуть на отшибе, на небольшом пригорке. В доме было чисто прибрано, хотя старик жил один.
Вынув очки из самодельного буфета, Орлов долго пристраивал их на бугристом носу, часто помаргивая глазами в мелких красных прожилках. На вопрос, что ему известно по делу, Иван Михайлович ответил не сразу.
— Про Варюху-то? — Он придвинул к себе березовый туесок с махоркой и стал неторопливо свертывать козью ножку. — Как же, видал я ее в тот день, часа в четыре. Набрал это я валежника, смотрю, бежит она по тропе. Закутана вся, один нос торчит. А пальтишко легкое, городское.
