Дома Верочка достала из ящика новую общую тетрадь в клеенчатом переплете (папа подарил в день рождения) и написала на обложке: «Дневник Веры Крутиковой». Подумала и еще добавила строчку: «Невысказанные мысли и рассуждения». Спать улеглась, когда настольная керосиновая лампа с зеленым абажуром стала мигать, а старинные стенные часы захрипели и, натужась, пробили полночь.
Вернулся отец. Верочка думала, что мать пожалуется ему, но этого не произошло: сказала только, что у Валерки такие тетради — страшно в руки взять и что он скверно пишет семерку. Что-то еще про дрова говорила, про керосин и ни словом не обмолвилась о дерзости дочери.
«Боится, — решила Верочка. — Подождите, я вам не то еще сделаю!»
И сделала. На уроке обществоведения наотрез отказалась отвечать Анатолию Сергеевичу.
— Я очень огорчен, что у наших партийных работников такие заносчивые дети, — сказал тогда завуч. — Если об этом станет известно в городском комитете, твоему отцу будет большая неприятность.
— И я могу сходить в городской комитет, — не моргнув глазом, проговорила Верочка. — Это ведь совсем недалеко от бывшей комендатуры.
— Садитесь, Крутикова, — промямлил «товарищ А. С.», как будто он и не слышал дерзкого ответа, а класс так и не понял, отчего это Анатолий Сергеевич потом на протяжении всего урока путал фамилии учеников.
Всё это заносилось в дневник. Вскоре там добавилась и еще одна запись:
«„Товарищ А. С.“ переводится в другую школу. Говорят, что с будущего года там будет педагогический техникум. А что, если и я буду там же учиться? Здорово получается: никто ничего не знает, а он видеть не может меня, зеленеет от злости. Но это еще не всё».
Дома начались разговоры о переезде. Их заводила мать. Отец отмалчивался. Как-то летом он вернулся с работы раньше обычного.
— Ну что ж, Юлия, — сказал он еще издали, — кажется, твои молитвы дошли до всевышнего! Представь, вызывают сегодня к секретарю укома, и знаешь, что говорят?..
— Переводят в Уфу? — поспешила мать.
— Зачем же в Уфу? Нам и здесь неплохо живется, — широко улыбнулся отец. — Открыт набор слушателей в совпартшколу.
— И завод оказал тебе высокое доверие, выдав мандат в эту «академию»?
— У меня назначение в кармане! — не замечая ядовитого тона матери, так же весело продолжал отец. — Помнишь, зимой уезжал я в Уфу? Тогда еще мне намекнули, а сейчас всё уже решено. Так что можешь поздравить! Завтра сдаю дела на заводе, надеваю парадный мундир… И прежде всего заказываю табличку на дверь: «Без доклада не входить!» Иначе какой же из меня директор; верно ведь, дочь?!
Мать улыбнулась при этом как-то робко и виновато, и Верочке подумалось, что она не такая уж нехорошая и что в доме теперь всё пойдет по-другому.
…Если случалась какая-нибудь неприятность дома, отец всегда говорил: «Пройдет. Нужно проще смотреть на вещи. и не давать воли воображению».
— «И это пройдет», — не раз слышала Верочка от него. — Так говорил великий восточный мудрец.
Пожалуй, оно и верно: всё наладилось. И керосин, и спички подешевели. Новые магазины открылись. На витринах в стеклянных пузатых банках — конфеты, пряники; на прилавках — и ситец, и обувь кожаная.
— Конец нэпману! — улыбался отец. — Что я вам говорил? Если уж до нас всё это докатилось, то в больших городах скоро и о хлебных карточках позабудут. Теперь за деревню пора приниматься.
Время шло. Всё устроилось в доме, и не раз уже, перечитывая первые страницы дневника, Верочка спрашивала себя: «А так ли было оно? Нет ли и здесь игры воображения?» И вдруг как-то осенью, в дождливый, слякотный день, мама не вернулась с работы. Поздно вечером Верочка собралась сбегать за ней в контору, но отец остановил ее. Он давно уже молча сидел у своего стола, не снимая мокрой шинели.
— Ужинайте с Валеркой и ложитесь спать, — сказал он тогда глухим голосом, — я сам схожу.
И никуда не пошел, даже с места не тронулся. Так и сидел до рассвета.
— Что же с мамой случилось? — спросила Верочка отца, когда выпроводила в школу Валерку. — Или и сам ты не знаешь?
— Мама вернется не скоро: она арестована, — не глядя на дочь, проговорил он. — Ей предъявлено тяжкое обвинение: связь с колчаковской охранкой. Говорю тебе это прямо, потому что ты уже не девчонка.
У Верочки было темно перед глазами. Как в тумане, виделся ей носатый колчаковец и второй, тот, что разговаривал с Анатолием Сергеевичем. И как оба они улыбались друг другу. Откуда-то издалека доносился все тот же надтреснутый голос отца:
— Вспомни, дочь, и расскажи подробнее о том, кого и что видела ты в комендатуре. Никаких бумаг мама там при тебе не подписывала?
— При мне? Нет, при мне не подписывала, — отвечала Верочка. — Но ее вызывали в соседнюю комнату. И нас сразу же после этого отпустили домой. А офицер сказал: «Это пустая формальность». Надо было написать объяснение, что с нами поступали вежливо.
— Вежливо?.. Вот за эту «вежливость» и придется всем нам теперь поплатиться.
Большой маятник часов гулко отсчитывал размеренные удары. По стеклу, как и вчера, змеились водяные дорожки от дождевых капель. Холод с улицы проникал в душу, мысли останавливались.
— Послушай, папа, — пересилила наконец себя Верочка, — послушай… Может быть, я скажу… Я не знаю, как это назвать, но я всё равно скажу. Я была маленькая, не всё понимала…
— Ты о чем это?
— Я хотела сказать, что мама не виновата. Это всё он…
Отец промолчал, не спросил, кто это «он». Значит, догадывался и раньше.
Следствие тянулось всю зиму. Отец постарел, плечи у него обострились. В партийной школе он уже не работал, — сам попросил, чтобы его уволили. А весной была партийная чистка. В городском саду собралось полгорода, и каждый мог задавать вопросы. Верочка ни на шаг не отставала весь этот день от отца; так и в сад вместе пришли и на скамейку уселись рядом. Но тут подошел милиционер, сказал, что несовершеннолетним не разрешается.
Пробираясь к выходу, Верочка видела, как за столом на открытой сцене стали усаживаться незнакомые ей люди. Один из них — без руки и с орденом. Потом возле него оказался Иващенко. Он был по-прежнему в полувоенном костюме и с желтым пузатым портфелем.
