— Меня-то он уже знает, а девчонок бьет. Так и ты в случае чего не робей. Ни черта ему не сделается: живуч, окаянный!
В полдень видели ребят на мельнице, где под прогнившей еланью, в корягах, окуни ходят — горбатые, толстые. А вечером вернулся Валерка домой с ободранными в кровь ногами, в располосованной рубашке.
— Знаешь, папа, — с порога еще выкрикнул он, — Меченый — это вовсе и не фамилия! Это так его дразнят! А за кладбищем знаешь что у них сделано? Там на пригорке растет что-то такое зеленое и высокое-превысокое: выше тебя! И толстое. Так вот в середине этого поля всё выдергано и сделаны шалаши. Хозяин ничего не знает, потому что с дороги не видно. И каждый день собираются там ребята с нашей, с Верхней улицы. Там у них знаешь — здорово сделано! И часовые. А у главного атаманского шалаша — склады: и горох, и яблоки, и арбузы, даже ведро — картошку варить…
— Марш к умывальнику… «Здорово», — глядя поверх очков на сына, медленно проговорил учитель. — Верочка, сними с него рубашку, а новую не давай, пусть сидит дома.
Два дня тосковал Володька, — Валерка не подходил даже к окну. Учитель с утра отправлялся в сельсовет, а вечером видели его в поле: ходил Николай Иванович с председателем. Увязался за ними и секретарь, Артюха (в деревне звали его Козлом).
Чтобы скоротать время, Володька занялся изготовлением жерлицы. Для этого ему понадобилось пробраться во двор к Денису и из хвоста чалого мерина надергать конского волоса на леску. Потом сбегать в кузницу выпросить у Карпа Данилыча тонкую стальную проволочку и напаять на нее приобретенный у Валерки закаленный до синевы тройной крючок.
С Карпом Данилычем у Володьки были примерно такие же отношения, как и с Андроном, и кузнец сразу узнал всё, что самому Володьке было известно про учителя. И про велосипед, и про скрипку, про ружье, которого Володька не видел, и про то, что Николай Иванович по утрам моется без рубашки, а за дверью у него висит шинель.
— Сдается мне, и револьверт имеет, — с затаенным вздохом говорил Володька. — А на завтрак — картошка, даже масла коровьего нету.
Кузнец помолчал, думая о чем-то своем.
— С Романом Васильевичем на Длинный пай ушли, — добавил Володька. — Может, наделы перекроить удумают. И Артюха Козел под ногами у них вертится.
— И Козел? Ему-то там чего надо?
Карп Данилович терпеть не мог Артюху, это Володька знал: виноват в чем-то перед кузнецом секретарь сельсовета, да Володьке об этом толком ничего не известно. Еще помолчали оба.
— Учителю надо получше да поскорее узнать, что за люди в деревне живут, вот он и ходит с председателем, — проговорил наконец Карп Данилович. — Школа — само собой, а жить-то ему с народом.
— А к матери вечор старостиха заходила, — высказал Володька последнее, сматывая на рогульку крученую леску, — говорит, что учитель безбожник и большевик и что все они нехристи и на каждом печать антихристова. А Валерка такой же, как я. Купались на озере — никакой печати не видел.
— Брехня всё это, — отмахнулся кузнец. — А что сам — коммунист, это неплохо.
От кузнеца Володька снова в школу пошел. Дочь Николая Ивановича встретила его в коридоре.
— Валерий наказан, — сухо проговорила девушка, не уступая дороги, — ему и сегодня запрещено выходить на улицу.
— Кто запретил?
— Папа.
— Так его и дома-то нету! — искренне удивился Володька. — Пока с Длинных паев вернется, мы десять раз искупаемся!
— Вы, молодой человек, весьма смутно представляете себе, что такое дисциплина, — тем же тоном начала было Верочка, но не выдержала и добавила, уже улыбаясь: — Вы, наверное, на головах ходили при прежней учительнице?
— На головах-то не пробовали, — серьезно ответил Володька, — а так — баловались…
— И на второй год оставались?
— Да я-то еще ничего, а вот у нас Игонька есть на Верхней улице, так того в каждом классе по три года держат. Бестолочь несусветная! А вы отпустили бы всё-таки Валерку? До озера-то рукой подать…
Время шло, дружба с Валеркой крепла. И на рыбалку, и в ночное отпускал учитель сына с деревенскими ребятишками. Не раз бывали они и в лесу — у Провальных ям и у Черных камней. Места эти страшные: у Провальных ям — зыбун по болоту, только по жердям и подойти можно к берегу. Вода в ямах темная, и запах от нее тяжелый. А у Черных камней беляки наших расстреливали. Про это Володьке Андрон говорил. И кузнец Карп Данилыч.
Бегали и на чувашское молитвенное место, а туда без малого верст восемь по тропам лесным добираться надо. Тут совсем не страшно, даже смешно: висят на березах деревянные идолы, а другие под ногами валяются. Богов много. Карп говорил Володьке, что одни заведуют урожаем, другие скот охраняют, третьи от пожара берегут. Которые поновей, тем и молятся, опоясывают их полотенцами, мажут салом. У ног идолов стоят деревянные и глиняные чашки, — мед и масло сюда приносят. А если какой-нибудь бог провинится — дубиной его, только щепки в стороны разлетаются.
Были и в старом, заброшенном помещичьем доме у Большой Горы. Каменный он, двухэтажный, со множеством комнат. А по бокам две высоченные башни. И до самого верху чугунные витые лестницы. Тут очень страшно, темно. Совы живут и летучие мыши. Показал Володька новому своему дружку и овраг за Ермиловым хутором. На дне его две огромные ямы, с человечьими костями. Ямы размыты водой, края у них обвалились, заросли репейником и крапивой, а внизу кости белые.
— Татары закопаны были, — пояснял Володька приятелю. — Банда. В деревне красные окружили их ночью — и с пулемета. Ни один не ушел, потом мимо нашего дома на дровнях возили — где рука, где нога.
У Валерки стучали зубы, а Володька еще добавлял:
— Доведись сейчас — сам бы стрелял или бы с топором караулил которого в переулке, а в те поры что — мал был.
— За что же? — одними губами спрашивал Валерка. — Тебе-то что они сделали?
Володька медленно поворачивал голову, не мигая смотрел в упор на Валерку темными, остановившимися глазами:
— Батьку моего на крыльце шашками зарубили!..
Володька замолкал, сутулился, становился похожим на взъерошенного ястребенка, который еще не умеет летать, но глаз у него уже с желтым отливом — злой. Однако через пять-десять минут приятели плескались в озере, кувыркались на мелководье, и Володька снова становился прежним.
