— Дарья Никифоровна, кто к нему ходил?

— Я говорила вашему человеку… Дама похаживала, да ее тоже с полгода не встречала.

— Как она выглядит?

— Стопроцентная дама. Такая в очереди за треской стоять не будет.

— Одежда, рост, внешность, возраст…

— Годков тридцать. Шуба тяжелая, не разглядела, из какого зверя. А вот шапка из белого песца с сереньким подзорчиком.

— Анищин говорил про нее?

— Я и не спрашивала.

Передо мной лежала справка жилищной конторы, из которой явствовало, что Анищин въехал в квартиру один пятнадцать лет назад. Следовало поискать в той жилконторе, при которой была его предыдущая квартира. Главное, из справки я узнал, что работал он мастером в объединении «Прибор».

Дарья Никифоровна ждала других вопросов, но у меня их не было. Кроме желания сказать ей, что коли взялся за дело, то будь в нем профессионалом: уж если сидишь у парадного день — деньской, то изволь знать про всех и про вся.

Я пододвинул ей протокол — прочесть и подписать. Она под столом шевельнула ногой сумку с рыбой, шмыгнула остреньким носом и спросила с хитрецой:

— А чего же приметы дьявола не спрашиваешь?

— Они всем известны, — бормотнул я, показывая, где надо расписаться.

— Какие же такие? — еще хитрее спросила Дарья Никифоровна.

— Рожки, копытца да хвостик.

— А он их спрятал.

— В каком смысле «спрятал»?

— Копытца в сапоги русские, стоптанные. Хвостик под пальтуху утильную. Рожки под кепчонку грязно — черную. Но рожа красная, а главное, нос приметный. Как семенной желтый огурец.

— Вы говорите про реального человека?

— Пьяница нешто человек? Его душа запродана.

— Чья душа, Дарья Никифоровна, кому запродана, за сколько?

— А как же? Ходил Христос с апостолами по земле да и зашел к черту. Тот, знамо дело, угостил водкой. Апостолы выпили по две чарки, понравилось. А Павел спросил себе третью. Черт ему налил, но стал просить платы. Денег не было, вот Павел и отдал свою шапку. Только Христос велел шапку вернуть и черту пообещал другую плату; мол, отныне душа умершего пьяницы принадлежит тебе, дьяволу.

— Отменная история для антиалкогольной пропаганды, Дарья Никифоровна. Но вы вроде бы описали человека земного.

— А то? У пивного ларька днями трется. И к покойнику захаживал.

Одолевать просьбами уголовный розыск по такому делу, как самоубийство, было стыдновато. Все — таки я позвонил Леденцову якобы ради консультации. Он снял трубку, но долго еще с кем — то доругивался.

— Боря, стоптанные русские сапоги, дрянное пальто, грязная кепка, лицо красное, а нос как огромный желтый огурец. Трется у пивных ларьков нашего района. А?

— Сегодня найдем, Сергей Георгиевич.

— То есть как «сегодня»? — опешил я от подобной сверхоперативности.

— Это тунеядец Матвей Устькакин.

— Романтическая фамилия, — сказал я вместо благодарности.

4

Вот чего не понимаю и никогда не пойму… Я жил, а в это время светило солнце, росла трава, наливались девушки и выходили газеты. Теперь пришло время помирать. Но почему? Разве что — нибудь изменилось? По — прежнему светит солнце, растет трава, наливаются девушки и выходят газеты.

Говорят про ошибки молодости. Чего только к этим ошибкам не лепят… И глупость, и неопытность, и самонадеянность, и легкомыслие. А у молодости есть одна главнейшая ошибка и самая такая, что всем присущая. Ошибка молодости — это отсутствие чувства времени. Молодым кажется, что время стоит и поэтому жить они будут вечно.

Знавал я жадного до жизни человека. Всего он добивался. И то: крепок был и статен, настырен и не глуп. Институт кончил заочно и вышел в крупные замы. В молодости красавица ему приглянулась: всех оттер, а женился. Квартиру выбил себе пятикомнатную. Дачку соорудил на загляденье. То за рубеж едет, то отдыхать на теплые моря. И деткам своим внушил, что все в собственных руках. Перевалило ему за пятьдесят. И будто подменили человека, никто его не узнает. Руки опустились, во взгляде некая растерянность… В чем же дело? Пятьдесят пять стукнуло. Все в руках человека, да не все. Всем он вертел, а тут столкнулся с таким, которое ему не поддается. Жизнь, в сущности, прошла, и ничего не сделать — некому писать заявление, некому звонить и негде хлопотать.

В молодости мне всегда хотелось спать, да было негде. Теперь есть где, да что — то не спится. В молодости постоянно хотелось есть, да было нечего. Теперь и хлеба полно, и минтая с курами, а не хочется. Но чему я буду радоваться до последних дней своих, так это тому, что мои ноги сухие и в тепле.

В свое время на «Приборе» работал со мной Васька Кулешов, механик. И вот узнал, что Васька месяц, как помер. Здоровяк под два метра, на гитаре цыганочку бренчал, жен у него водилось множество, пивко вместе пили… Не поверил я, что здоровяка Кулешова, по прозвищу Васька — кран, смертушка одолела. И человек хороший, и здоровье дубовое. Не поверил… Но вот услышал по радио, что объединению «Прибор» требуется механик. Выходит, все — таки помер Васька Кулешов.

Смерть, гроб, кладбище… Не их боюсь, а больницы.

Память слабеет. Когда — то я почитывал научно — популярные журналы. И вот сегодня не мог вспомнить слово «изотоп». Знаю, что в нем есть частица «оп» или «от». Каких только слов не перебрал… И бегемот, и кашалот, и гепатит, и обормот.

Сижу на кухоньке, как в глубокоземной пещере. И сумрак тут, и тишина, и даже сырость. Думаю, хорошо бы зашел кто. Да ведь некому. Тогда бы хоть позвонили по телефону. Тоже некому. К примеру, ошиблись бы номером. А вот если бы погас свет, то можно вызвать электрика и с ним поговорить. Наверху могли разлить море, потекло бы, я пошел бы к ним, назвался, мол, Анищин Иван Никандрович, претензий не имеет, спасибо за беседу… Вот так я коротал денек. В конце концов подумал: господи, хоть бы обворовал кто. Тогда и позвонили, как по волшебному слову. Я открыл дверь — Цыганка пожилая, вся в шалях да в юбках. Предлагает погадать. Посмеялся, конечно: уж все сбылось. Но в кухню цыганку впустил, где состоялась наша беседа, которую я привожу, как таковую: «Гадать не хочешь, так дай хоть хлебца». — «Неужели пустой хлеб будешь есть?» — «Голубок, а ты колбаски мне отрежь». — «Пожалуйста, не жалко. Но как же всухомятку?» — «Голубок, ты дай мне пачечку чая, я дома заварю». — «А сахар — то дома есть?» — «Дашь с килограммчик, так и будет». — «Бери, теперь вроде бы все есть». — «Голубок, у меня чайника нет…»

А остатки моей пенсии в сумме сорока рублей она взяла уже сама, видимо, когда я заворачивал в газету чайник. Но полчаса было хорошо, людно, весело.

Как бы в молодости ни было плохо, я всегда знал, что скоро будет хорошо. Как бы мне теперь ни было плохо, я знаю, что будет еще хуже.

Позвонил я однокашнику по техникуму, тоже старичку ветхозаветному: «Приходи завтра в гости». — «Господь с тобой, я же диабетик». — «Ну и что?» — «Какой из меня гость: ни выпить, ни закусить».

Сегодня вышел в сквер и поднял камень, кусок гранита с таким свежим изломом, что жилки видны. Держу его в руке. Ему, наверное, миллиард лет, а мне семьдесят. Он еще пролежит миллиард, а я от силы проживу лет пять. Так кто кого из нас держит в руках?