«ОЙ! — узнала Малиновка. — Соболёк давешний».
— Ишь, белый! — радостно шумнула она наверх. — Спускайся сюда.
В ответ у неё в ногах хлопнулась сосновая шишка и отскочила в сторону. Другая ударилась о корневище и упала девчоночке прямо в подол.
— Озоруй мне! — засмеялась Малиновка и погрозила собольку пальцем, да подумала: «Должно, рядышком где-то гнездо, вот и прогоняет».
Третья шишка угодила Малиновке прямо в темечко, хотела девчоночка вернуть озорнику его подарок, да не успела: вот уж соболёк сидит на нижней ветке сосны и посверкивает глазами на Малиновку. А сам то голову наклонит, то вскинет, то спину выгнет колесом, то хвост дудкою поставит... Да цвыркает на Малиновку, да потявкивает, будто разговаривает и сердится на её непонятливость. Ишь ты!
Потом вовсе на землю соскочил и давай перед Малиновкой кренделя выписывать, будто озорной парень на гулянке.
Хохочет Малиновка, а соболёк выкамаривает... Сперва девчоночка в ладоши хлопала, а потом сама пошла ногами перебирать...
Соболёк всё Малиновке под руку подворачивается, только тронуть себя не даёт — отскакивает. А Малиновка за ним тянется — погладить охота.
Когда набегалась Малиновка, запыхалась, передохнуть остановилась, увидела вдруг, что шалаша-то рядом нету! Кругом такая глухота да рям, такой подлесок, что между кустов собаке не проскочить! Только одинёшенька сосна высится перед девчоночкой. И самого соболька нигде не видно.
Большого страха Малиновка не почуяла: не столь долго она с озорником играла, чтобы шибко далеко от братьев убежать. Да и выросла она в тайге. Знает, что об эту пору ни один зверь человека не тронет. А вот на соболька маленько осерчала. Но, заметивши в сосне дупло, догадалась:
— А вот ты где! Счас я тебя за белый хвост вытяну! Покажешь мне свою звёздочку о семи лучах...
И тут же подумала: «Опять ерунду горожу».
Сунула девчоночка в дупло палку — нет никого! Полезла рукой — пусто! Нет соболька! Только ореховая мелкота раскатилась между пальцами тяжёлыми камушками. Малиновка щепотью захватила тех странных орешков и на ладонь себе рассыпала.
Ма-мынь-ка! Видит Малиновка при луне: лежат у неё на ладони крупные золотые бусины...
— Лишеньки мне! — шепчет Малиновка. — Где ж это видано, чтобы золото в дупле самородками рождалось?! Должно, чей-то грех тут упрятан да ко мне в руки просится. Господи! Неуж своего горя у меня мало?
Ссыпала Малиновка золотые бусины обратно и заторопилась прочь.
Но, побегавши по зарослям, вдруг опять оказалась на том же самом месте.
«Ну те! — подивилась со страхом девчоночка. — Как такое вышло, что закрутилась я?! Надобно луны держаться...»
И снова принялась кусты раздвигать.
Что ты скажешь! Опять перед нею сосна!
Видать, другая дорога той ночью была ей заказана, поскольку Малиновка и в третий раз оказалась на нечистом месте.
Села девчоночка поодаль от сосны на трухлявую коряжину, уронила руки и собралась помирать. Нашла на неё такая отупень, что ничегошеньки-то ей не надо, никого-то ей не жалко — всё у неё хорошо, и виноватых нет...
Уткнулась Малиновка головою в худые колени свои, покачалась на коряжине и задремала.
В дремоте чует: кто-то её по голове погладил! Вскинула она испуганно глаза: «Ой!». Отец перед нею стоит и улыбается.
— Батюшка! Родимый ты мой! — заревела в голос Малиновка да, повиснув на отцовской шее, хлюпает, спрашивает: — Откуда ты взялся?
— С того света, — смеётся Михей. — Не веришь! Вот те крест! А ты пошто в сторонке от шалаша дремлешь? Вона какой ловкий наладила! Спала бы себе вместе с ребятами.
Заикнулась было Малиновка о собольке сказать, да увидела, что и впрямь шалаш рядом и братья в нём посыпёхивают лежат. Должно быть, ни разочку не просыпались.
А Михей удивляется:
— Так вы что тут одни?! Без народу?! Орехи, что ли, втроём наладились бить?
— Не-ет, — замялась девчоночка, чтобы не огорчить родимого скорой заботой. — Место пришли смотреть.
— А что! — одобрил Михей, разглядывая утренние уже кедры. — Ты гляди, какое место! Шишек-то сколько! Чтой-то я раньше не знавал этого кедрача! Неделей надобно сюда вернуться.
— Тебя как отпустили-то? — в нетерпении теребит Малиновка отца.
— Чудом! — опять смеётся Михей. — Истинно чудом. Я и сам до сих пор не верю! Давай-ка сядем потолкуем, покуда ребята спят.
Устроились они рядком у шалаша, и обсказал Михей дочери о странном своём избавлении.
— Меня, — говорит, — до суда в пересыльной держали. Я у них там за подметалу состоял. Днём суета этапная мешала работе, а ночами самое время убирать...
Вот вышел, значит, Михей с вечера к тюремным решётчатым воротам, начал метлою сор подхватывать. А на часах у ворот стоит такой же мужик, как он сам, только одет в казённое. Хороший мужик — не понукает...
Откуда ни возьмись, бежит тюремный смотритель, чтобы скорее ворота отворяли. Дескать, гости едут, встречать тороплюсь. Глянул Михей на дорогу — вот уж он, возок расписной, к воротам подкатывает. Часовой Михею маячит: дескать, отойди подальше.
Сыздаля-то не было у Михея возможности разобрать, о чём толковал с перепуганным смотрителем хозяин богатого возка. Только видно было, как удалой возница всё подмаргивал ему, поигрывал тонким прутиком да посверкивал с белой шапки дорогою звёздочкою.
Так хотелось Михею крикнуть тому вознице, что не бандит он, не убийца какой! Нечего смеяться над чужим горем. А смотритель между тем исприседался перед гостем, исприглашался пожаловать к нему в дом. Но в ответ только хлопнула сердито дверца возка, и возница крутанул над смотрителевой головою тонким прутиком.
С великой досады смотритель влетел в ворота, как сатана в пекло!
Михею ажно почудилось, что тюремный двор сажей подёрнулся, а от казённика искры летят.
Попятился Михей со своею метлой подальше от греха, тут его смотритель и поймал, как волк глупого зайца.
— Хто? — кричит да тычет Михею пальцем прямо в лицо. — Этапный?!
— Не-е, — отвечает Михей, — тутошний я, деревенский. Третий месяц суда жду.
— Какое за тобой дело? — опять орёт.
— Попёнка вожжою огрел...
— Пошёл вон! — визжит смотритель. — Что стоишь, вылупился...
А Михей столбом стоит, ничегошеньки понять не может — хоть убей!
Тогда караульный метлу из его рук выхватил, да метлою, да метлою его по спине...
— Не поймёшь, дурак? Пошёл вон, говорят! — и пинка добавил.
А уж за воротами шепчет по-доброму:
— Слыхал?! Новый губернатор к нам прибывает — смотреть будет, как да за что православных по тюрьмам томят. Ты ступай себе, иди спокойно...
Поклонился Михей доброму караульщику земным поклоном и прямо домой!
— Ночь прошагал — ничо, — объясняет Малиновке отец. — А утром чую — устал. Передохнуть не мешало бы. Тут и шалаш увидел. Сунулся в него — вот те раз! Мои напёрстки лежат, ещё и платком твоим прикрыты. И ты, гляжу, близко сидишь, дремлешь. Ну скажи ты мне: это ли не чудо чудное, диво дивное? И от тюрьмы даром отделался, и с вами в глухом лесу не разминулся. Бывает же такое на свете!
У Малиновки от отцовского рассказа сердце затрепетало, однако заговорить о собольке не насмелилась.
«Вот ещё, — думает, — полезу к батюшке в радость со своими придумками. А всё-таки странно, что у кучера на белой шапке звезда сияла!»
Вовсе по свету повёл Михей Пораев огольцов своих с дочкою обратно в деревню. На подходе к околице Малиновка вспомнила:
— Платок в шалаше оставила!
— Да Бог с ним, с платком, — утешил дочку Михей. — Вернёмся за орехами — подберём. Кому он в лесу нужен?
Стали Пораевы в деревню входить — народ увидел.
— Ты гляди, что на свете делается! — кричит одна баба другой. — Отпустили Михея-то!
— Ито!
— Слава те, Господи!
— Уж не по этой ли нужде нарочный из уезду вечор до батюшки Калистрата приезжал?
— А холера его знает.
— А пошто бы матушке провожать-то его со слезами?
— А холера его знает.
— И обалдуй ихний что-то не показывается.
— Да чёрт с ним!
— ОЙ, чо будет, чо будет...
— Ничо не будет. Приструнят Калистрата. Не одного ить он Михея обижал.
— Дай-то Бог...
Когда Пораевы, перекланявшись со всею деревней, отворили запертую избу, Малиновка первой ступила на порог. Ступить-то она ступила, да заробела у косяка: так чисто в избе, так светло, будто три солнца в окна глядят. Когда же решилась дальше пройти, увидела: платок, ею забытый утром в лесу, лежит разостлан по столу, а на самой его серёдке горит яркой звёздочкой дорогая брошь.
