– Побрызгал малость и айда домой, – шутят казаки.
– Спать пишов до жинки.
Бурки и башлыки скатаны и снова приторачиваются к луке. Через десять минут долина принимает прежний вид, и только прибитая к земле дорожная пыль еще напоминает о промчавшемся ливне.
– А ну, песенники, вперед! – кричит Гамалий.
Казаки неохотно тянутся из рядов.
– Станичную, чтоб дома не журылысь! – приказывает командир.
Уж ты са-ад, ты мой сад…—
тянет высоким тенором запевала.
Сад зеленый, виноград…—
подхватывают остальные, и тягучая, заунывная песня, воскрешающая в памяти дорогие сердцу станичные левады, звенит и несется над чужой, персидской равниной.
Откуда-то вновь появились стрижи, и жаворонки опять звенят над степью.
– Собрать сотню, Лукьян! – приказывает Гамалий. – Господам офицерам быть на своих местах!
Вахмистр идет исполнять приказание. Мы уже часа два как пришли в Диз-Абад. Люди пообедали и сейчас, покуривая крученки, валяются на траве и ведут «балачки».
– Что вы собираетесь им сказать? – спрашиваю я.
– Хочу объяснить казакам цель нашего рейда. Люди, идущие на неизвестность, должны хотя бы немного знать о трудностях, которые ожидают их.
Горнист играет сбор. Его труба заливается, и я вижу, как отовсюду – из-за кустов, из пункта, от коновязей, – вскакивая с земли, бегут к вахмистру казаки. Наконец сотня в сборе. Она стоит развернутым фронтом лицом к дороге и ожидает офицеров. Мы подходим и становимся по местам. Показывается Гамалий. Я командую: «Смирно!» – и на его приветствие сотня рявкает десятками голосов.
– Справа и слева заходи! – командует есаул, и оба фланга быстро загибают полукольцо вокруг него.
Мы находимся внутри образовавшегося круга.
– Вольно! Садитесь! – говорит Гамалий.
Все усаживаются, и есаул начинает:
– Ну, братки, время пришло, и я должен рассказать вам, куда идет сотня. Ни вчера и ни позавчера я не имел права говорить: было еще рано…
– Да мы и так знаем, вашскобродь, – перебивает его из толпы чей-то голос.
– Цыть! Не мешай! – несутся негодующие голоса, и некстати заговоривший казак робко умолкает.
– Да… А теперь уже можно рассказать, куда и зачем мы идем. Идем мы через степь, что вон за теми горами. По ту сторону степи – река, за рекой опять степь, а за нею пустыня. Может, слыхал кто про пустыню? – оглядывает он напряженно слушающих казаков.
Кое-кто кивает головой.
– Но пустыня эта особая, нестрашная. С садами, деревнями и с холодной водой. Живут там люди – арабы – и не тужат. Все под рукой – и скот, и хлеб, и вода. И вот мимо них, мимо деревень арабских…
– Оазосы! – радостно кричит, высовываясь вперед, Востриков. – Оазосами прозываются, вашскобродь.
– Да, оазисами… Так вот через них пройдем и мы и за ними уже встретимся с нашими союзниками – англичанами, к которым посланы. Мы непременно должны соединиться с ними, потому что через две-три недели начнется совместное наступление против турок. Отсюда – мы, оттуда – они. Они уже ждут нас. Им сообщили туда по беспроволочному искровому телеграфу, и нам навстречу будут посланы конные части. Конечно, когда мы вернемся назад, то нас встретят как героев, и после этого похода я обещаю вам, всей сотне, месячный отпуск домой. Вернетесь в станицы георгиевскими кавалерами, с деньгами и подарками, и будет чем порадовать стариков дидов, когда будете рассказывать им об этом знаменитом походе. С завтрашнего дня, братики, как только перейдем позиции, мы уже считаемся в заграничной командировке, и каждый из вас, рядовых, будет получать от меня по рубль двадцать пять копеек золотом в день, приказные – полтора рубля, младшие урядники – по рубль семьдесят пять копеек, старшие – по два рубля, а вахмистр – по три рубля. Таким образом вы соберете и деньги на отпуск.
Казаки заулыбались, и какая-то шутка пробежала по толпе.
– В чем дело? – спросил Гамалий.
– Да кто вернется живым, деньгу здорово зашибет, – ухмыляясь, говорит Карпенко.
– А кто нет? – лукаво поддержал его Сухорук.
– А тому крест в поле да чикалки[20] над ним.
– Ну, не нюнить! На то и война, чтобы воевать. А здесь что, лучше, что ли? Разве завтра нас не могут бросить в бой? Не те же пули, не то же самое? А тиф? А лихорадка? Что там говорить! Казаку горевать не о чем. Сел на коня – так уж неси службу честно. Недаром о нас слава за моря бежит.
– Да уж звестно: слава казачья, да жизнь собачья, – вздыхает кто-то рядом, и дружный смех бежит по рядам.
– Кто деньги загребет лопатой, а над кем землю лопатой сгребут, – говорит урядник Скиба и грустно смотрит на меня.
Ему сорок лет, и рядом с ним, в его же взводе, бок о бок, служит его сын Данило, да еще в станице осталось трое детей.
– Ничаво, папаня, авось дойдем, – ухмыляется сын.
Гамалий оглядывает казаков. Глаза его вспыхивают, и он похож на большого разъяренного быка.
– Так… хорошо… очень хорошо! Бабы вы, вот вы кто, а не казаки! А вдруг не «вернэтесь»… Так що ж с того? – Он злится и переходит на украинский язык: – Ну що ж, як вы не вернэтесь, то думаете, сгине Россия, сгинуть казаки? Ни! А то колы вы будете лякатысь, як мали диты, то и вы, и казацство, и слава сгинуть. Хиба тут краще? А ну, побачимо? Кажный день в караули, в нарядах, в розъиздах, в фуражировке, а тут що хиба не можно знайти смерть? Можно, скильки хочешь. А тут не мае опасности? Ще бильш! И так, браты мои, з мисяця в мисяць, з рока в рик. Так що ж, кажу я вам, чи в новину нам, казакам, таки дила? Ни! Мы звычни до них. Як батьки наши привыкали на Кубани, як диды-горюны в Запорожской сичи. Але гирко слухаты, що казаки злякалысь, гирко бачиты, що воны струхнулы. Бабы в станыци засмеють нас: пишлы, та не дийшлы! Ай ты все, однако, пидэм, бо хто не пидэ, того расстреляють як собаку. Важко, дуже важко буде иты, але треба. И мы пойдем, и мы соединимся. А потом вернемся обратно и всей же сотней поедем на родную Кубань!
Гамалий замолкает. Его возбужденная, взволнованная речь подействовала на казаков.
– Та що ж, вашскобродь. Мы разве отказываемся аль що? Хочь не хочь, все, одначе, пидэм. Тилько мы казалы, що трудно, – раздались голоса.
– Иван Андреич! – раздвигая толпу и выходя вперед, говорит старый Пацюк, всеми любимый и уважаемый казак.
Ему уже пятьдесят три года, но он еще крепок и бодр. В 1904–1905 годах он под начальством Мищенко[21] сражался на полях Маньчжурии. В эту кампанию он добровольцем пошел на фронт, как он сам говорил, «добуты золотого Егория, аль бо деревянного». Пацюк был из той же станицы, что и Гамалий, и даже приходился ему каким-то родственником.
– Иван Андреич, не гнивайся, що хлопцы балакають в сердцях. Не дуже гарне воны гуторять, та що зробишь, казацька душа така! Языком бреше, що та собака, а сердцем каже – «ни». Чи впервой тоби слухать ци балачки, так и наши диды и батьки, колы ходылы на туркив пид Сулин тай Плевну, балакалы. А що выйшло? Балакалы, а потом йшлы и былысь и рубалысь як львы. Так и мы. Кажем, що сумно та гирко, и то правда. А що не сумно? А чи богато з нас кто вернэться до дому? Чи богато казакив побачуть ридну Кубань та жинок с дитками? Ни, дуже мало. Бильше поляжуть тут, у цьому степу, – одни от пули, други от жары. Но, Иван Андреич, не сумуй. Треба, так мы пидэм, и так ще пидэм, що небу жарко будеть! А що з нами станется, не будем гадаты, бо то одному Богу звистно.
Простая, искренняя речь «дида» Пацюка взволновала казаков.
И, уходя, они запели свою любимую песню:
Ты, Кубань, ты наша родина…
В восемь часов вечера в Диз-Абад из Хамадана прибыл штабной автомобиль; в нем приехали майор Робертс, полковник Каргаретели и какой-то молодой армянин. Все трое уединились в комнате коменданта. Туда же был вызван и Гамалий.
Я остался с казаками. Беседа с командиром не прошла для них без пользы. Узнав о трудностях похода, они тщательно проверяли и чистили оружие; кузнецы осматривали копыта у коней; пулеметчики смазывали свои машины; гранатчики вместе со мною занимались пробным метанием холостых гранат. Химич, на которого было возложено наблюдение за хозяйством сотни, метался по пункту, добывая у неповоротливых интендантских чинуш консервы, фураж и спирт.
На мой вопрос, на что ему «огненная влага», он хитро ухмыльнулся:
– Для смазки ран.
Пузанкова и Горохова тоже охватила горячка. Они пихали в тюки все то, что можно было оставить здесь. Мы пойдем налегке. Весь колесный обоз остается при пункте до нашего возвращения.
Зуев выглядит грустным и с утра ходит сам не свой. На мой вопрос, что с ним, он как-то неловко улыбается и виновато бормочет:
– Меланхолия.
Диз-Абад выглядит типичным, близким к позициям тылом. Здесь сосредоточены пехотные резервы, подвижные артиллерийские парки, несколько лазаретов, штаб боевого участка и еще десятка два различных учреждений. По шоссе все время проносятся автомобили и мотоциклетки, с грохотом катятся двуколки, скрипят присланные из России громоздкие молоканские фуры. Где-то пехотная гармошка весело откалывает барыню. Сверкая новенькими пиками, важно разъезжают верхами нижегородские драгуны, считающие себя привилегированной частью, чем-то вроде «местных гвардейцев».
