У самых причалов и выше, на холме, расположились со своим товаром арабы и греки, хорезмийцы и ясы, булгары и половцы. Торговали соболями, бобровыми благовониями, медом, воском, пшеницей, горючим камнем, рыбьим зубом, конями, ловчими птицами, хитрой кузнью, богатым узорочьем, кольчатой и дощатой броней, мечами и шлемами с искрящейся насечкой, наборными уздечками с бирюзовыми глазками.
Ярун бродил между рядов, присаживался на корточки, уважительно пересыпал из ладони в ладонь пшеницу, пробовал мед, глядел коням в зубы, громко, как и все, рядился и приценивался к товару, а Левонтия пленило многообразие виденного и слышанного, все пытливо подмеченное, мастерски выполненное резцом и зубилом, любовно сохраненное в рисунке и цвете для доброго глаза, для сердца, жадно ищущего красоту…
Немало постранствовал Левонтий по свету, немало чудес повидал на своем веку.
И вспомнился ему милый Суздаль, вспомнилось, как после работы, намахавшись горбушей, падал в душистую траву, собранную на кочкарнике, и глядел в небо, словно в колодец со звездными точками на черном студеном дне. Отец его, впалогрудый, сухой, будто ольховый сучок, безбородый мужик, с раннего детства приохочивал к работе Левонтия.
— От княгини родится княжич, — говаривал он, — от робы робичич.
Левонтий спозаранок уходил с отцом рубить лес, корчевать пни под будущую пашню, косить сено на болотных кулигах: лучшая-то земля, бывшая общинная, теперь была у боярина. Домой возвращались, когда уж солнце уплывало в камыши за Каменку и над неровным пряслом ивовой изгороди показывалась яркая Прикол-звезда. А случалось, что ночевали и на сенокосе: домой, в посад, идти не было сил. Жевали перед сном хлеб, хлебали ушицу — отец ставил на реке лозовые морды: благо, река еще не отошла к боярину, а вот на Колокше, сказывают, и на реке боярские знамена.
Каждую весну, когда почернеют пригорки и Каменка вздуется от темной воды, мужиков из окрестных сел собирали на суздальский вал — подправлять городские стены. Иные городни разбирали совсем, иные рубили заново, навешивали на крепкую верею дубовые полотна ворот. В году работы всякой было много; не успеешь управиться — в двери стучатся сборщики подати.
Только уедут — впору и передохнуть, ан нет: в прошлогоднюю сухмень взял отец в долг зерна; с долгом-то рассчитался, да резы, поди, набралось столько же. Не успел отдать резу, нависла над семьей продажа — мелкий сбор в пользу князя. Чуть где не доглядел — прощай вольная воля. А из холопства путь один — в другое холопство, к другому боярину, князю ли… Недавно еще жил мужик как хотел, пил молоко да хлебал кисели, бил в лесу зверя, ловил в озерах рыбу; подать платил, но не такую, как ныне: господ-то над ним было — раз-два и обчелся.
Отступает община, теряет вековую вольницу, беднеют крестьянские дворы. Раньше-то в этих местах почти не знали голода, а теперь, почитай, едва ли не всюду запасали на зиму желуди, сушили и толкли в муку вместо пшеницы корни стрелолиста и рогозы. Хороша ли еда?.. Пучило у мужиков животы, в засушливые годы мор так и косил людей чуть ли не целыми деревнями.
Пришла беда и на Суздаль. Свалил голод Левонтьева отца, вскоре прибрал мать и сестру. Левонтия нашел случаем проходивший мимо избы чернец, — услышал стоны, сунулся в лозняковые корзины, за кадушки с рассохшимися ладами, и увидел на куче старого тряпья совсем отощавшего мальчонку.
Чернец жил в лесу, в пахнущей свежей смолою келье, людей чурался, творил ежедневные молитвы перед ликами святых, читал книги, ставил на реке заколы, а в лесу силки. За кельей, в низенькой пристройке с двускатной крышей из сосновой щепы, распевали в клетках выловленные чернецом птицы. Он хорошо знал повадки всякой божьей твари; из-за божницы у него торчал высокий лук с кожаной тулой, из которой выглядывали оперенные концы червленных стрел.
