Средняя школа закончена, и Миллер на распутье: идти работать или учиться? Как говорится, «оба хуже»: ничего для себя ни приятного, ни полезного что в учебе, что в работе он не видит. Впрочем, без знаний еще прожить можно, а вот без долларов — вряд ли. Он, впрочем, знаниями не пренебрегает, запросы у сына портного нешуточные: если уж идти учиться, то в Йель, в крайнем случае, — в Корнелл, где стипендию получить легче. Денег на престижные университеты Лиги плюща у родителей нет, и кончается все довольно заурядным бруклинским Сити-колледжем, в котором Генри проучится всего-то два месяца, больше не выдержит. И пойдет работать — но не к отцу, открывшему в 1908 году собственную пошивочную мастерскую, а в цементную компанию «Атлас Портленд» на Манхэттене за 25 долларов в месяц — целое состояние! С утра до вечера будет сидеть в конторе в нарукавниках, скрипеть пером, писать столбиком цифры, считать на счетах — и клясть судьбу.

«Атлас Портленд» плох всем, но самообразованию контора не препятствует, времени на чтение хоть отбавляй. В это время юный клерк читает главным образом журналы: немецкий иллюстрированный еженедельник «Симплициссимус», а также популярные в Америке тех лет «Литтл ревью» и «Дайел» («Циферблат»). Хватает времени не только на чтение, но и на общение. С вспыльчивым южанином из Виргинии Тальяферро, который стыдился своей итальянской фамилии и переиначил ее на англосаксонскую — Толливер. И с антиподом Тальяферро, спокойным, уравновешенным, даже степенным Гарольдом Стритом, с которым вместе ездил в пригород Нью-Йорка под названием Ямайка и у которого учился «избегать страданий и горестей». Предается не слишком легкомысленным подростковым забавам: играет в шахматы, пинг-понг, рисует. Потом вспомнит: «С маниакальной страстью плодил акварельные рисунки». Когда начнет писать, будет повторять вслед за Германом Гессе: «Как писатель я добился бы в литературе гораздо меньшего, если бы не рисовал». Впрочем, в те годы клерк цементной компании Генри Миллер больше думает не о карандашах и красках, а о своем теле. Закаливается: ранним утром, до работы, ездит на велосипеде в Кони-Айленд и обратно, бегает, совершает длинные прогулки — как правило, в одиночестве.

Не забывает и о душе. Его тянет в эзотерику: не складывается жизнь в этом мире — почему бы не заглянуть в мир иной? На его столе рядом с давно и горячо любимыми, на всю жизнь заразившими его духом свободы Уитменом и Эмерсоном появляются такие книги, как «Изотерический буддизм», «Тайная доктрина», другие теософские труды Елены Блаватской, создавшей лет за тридцать до того нью-йоркское теософское общество. Ведет дневник, который без ложной скромности называет «Сын портного — интеллектуал» («The Intellectual Tailor’s Son»); нескромно, но, в общем, справедливо. Читает Ницше, особенно ему полюбился «Антихрист», и даже подумывает написать о немецком философе эссе. Новый приятель Генри, будущий юрист Уильям Дьюер, вводит его в теософское общество, знакомит с известным теософом и изобретателем Робертом Гамильтоном Челлакомом. Миллер увлекается психологией, телепатией, гипнозом, внушением, астрологией; астрологическим прогнозам будет верить всю жизнь. Вникает в новые для себя понятия, мучительно вдумывается в смысл таких замысловатых словосочетаний, как «внутренняя динамика», «позитивное мышление», «духовная энергия». Ходит на лекции переквалифицировавшегося из евангелиста в парапсихолога Бенджамина Фей Миллза. Слушает про «божественное внутри нас», про «переселение ментальных сил». Основная мысль Миллза, Челлакома и других мудрецов и провидцев Миллеру близка: «Никого не слушай — только свой внутренний голос».

Прислушивается к внутреннему голосу — и неожиданно для самого себя оказывается в Калифорнии, ведь теософы и парапсихологи твердят в один голос: Восточное побережье с его прагматизмом, накопительством — тупик, двигайся на Запад, только там ты обретешь «внутреннюю свободу». Если свободу и обрел, то разве что внутреннюю, с «внешней» хуже: живет в ночлежке или вовсе под открытым небом, страдает лихорадкой, с утра до ночи, под раскаленным калифорнийским солнцем, пасет скот возле Сан-Педро. На пару с ковбоем из Монтаны Биллом Парром собирает лимоны в Отейе, близ Чула-Виста, что обретению «позитивного мышления» не способствует. Его калифорнийские университеты — это самообразование и — по субботам — бордели в Сан-Диего. И то и другое помогает переносить «свинцовые мерзости» американской жизни, примиряет с действительностью, дает возможность, говоря словами джойсовского Стивена Дедала, «отбиваться от убожества жизни и от своего собственного разнузданного воображения»[11]. Главное же — помогает доказать самому себе, что ты — настоящий мужчина. «По десять часов в день бегаешь под палящим солнцем от одного костра к другому, и мухи кусаются как сумасшедшие, — вспоминает это время Миллер в рассказе „Дьепп — Ньюхейвен“[12]. — А все затем, чтобы доказать самому себе, что ты способен взять жизнь за глотку».

К Ницше, Джеку Лондону (вслед за любимым автором Миллер одно время подумывал даже «махнуть» на Аляску золотоискателем) добавились новые авторитеты. Анархистка и суфражистка Эмма Голдман[13], читавшая в Сан-Диего лекции о социальном значении театра, сподобила Генри изучить современную драму, прочесть (а потом и посмотреть) Стриндберга, Метерлинка, Горького, Синга, Ибсена (по сравнению с которым Шоу кажется ему «болтливым дурачком»), изучить Кропоткина и Бакунина, самых видных теоретиков анархизма. А от Бакунина всего шаг до Макса Штирнера[14], внушившего Миллеру, причем на всю жизнь, веру в отрицание всякой морали, в произвол индивида, который должен, по Штирнеру, добиваться не свободы масс, а своей собственной. Спустя много лет, уже в Париже, Миллер говорил, что встреча с Эммой Голдман в его жизни — самая важная: «Она открыла мне целый мир европейской культуры, определила мой дальнейший путь, благодаря ей в моей жизни появился новый стимул».

За без малого десять месяцев, прожитых в Калифорнии, Миллер приходит к неутешительному выводу: в Бруклине, как выясняется, было не так уж плохо, да и портняжное дело — не самое в жизни обременительное. И под предлогом тяжелой болезни матери (Луиза Мари, слава богу, здорова и благополучна) освобождается от обязательств и в конце 1913 года, на свой день рождения, возвращается в Нью-Йорк.

И живет, как и раньше, двойной жизнью. Работает в отцовской мастерской, где пишет, причем не от руки, а на машинке, письма клиентам-должникам, с которыми особо не церемонится: отец (и даже мать) просит изъясняться повежливее. А также рекламирует продукцию отца: ходит по близлежащим конторам и демонстрирует — нередко на себе — ловко скроенные жилеты, пиджаки, брюки. Среди клиентов «Миллера и сына», к слову, известный английский писатель, журналист и издатель, близкий друг Бернарда Шоу и Оскара Уайльда Фрэнк Харрис, у которого с Миллером схожая литературная судьба. Весьма откровенные мемуары Харриса «Моя жизнь и мои увлечения», так же как и «Тропик Рака», несколько десятков лет пролежат под цензурным спудом.