А Эльвира собрала еды для Олави и пошла в Тювейен Тало, Рабочий дом, который теперь занимали белые. У крыльца стояли еще три женщины с узелками. Их не пропускали на свидание и не брали передачи. Они стояли так несколько часов, совсем замерзли и, отчаявшись, пошли по домам.
Эльвире было очень горько и хотелось плакать, а Хелли еще ничего не понимала.
Четыре месяца Олави находился в селе под арестом, и ни разу за это время не смогла его увидеть Эльвира, ни одной ее записки лахтари не передали ему.
Приходила мать и говорила:
— Посмотри, на кого ты стала похожа!
Но Эльвира молчала. А старуха снова принималась за свое:
— Пожалей хотя бы девочку. — И потом, подозрительно оглядывая набухающий живот дочки, посоветовала: — Иди к старику, он тебя примет.
Эльвира продолжала молчать.
Старуха снова пропадала на несколько недель. Эльвира кое-как перебивалась. Один раз зашел к ней совсем молодой парнишка, белобрысый и остролицый, положил на стол сто марок и сказал:
— Это тебе от товарищей, — и, уходя, добавил: — Завтра утром их отправляют в город на допрос и расправу.
Эльвира не могла заснуть всю ночь и рано утром вышла к реке. Там уже собирались люди. Жены и дети, отцы и матери, братья и сестры арестованных стояли на берегу — к барже их не подпускали, — и Эльвира чувствовала себя очень одинокой. Арестованных повели из Рабочего дома под конвоем на баржу. Они входили по трапу, и наручники их глухо звенели. Поднялся плач. Но его перекрыл гудок буксира. Хелли испугалась гудка и заплакала. Эльвира стала ее утешать. Баржа заскрипела и отошла. У борта стояли в наручниках арестанты и смотрели на провожающих. И снова Эльвира увидела в толпе на берегу вчерашнего парня.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Сунила, — ответил парень и пропал в толпе.
Через две недели Эльвира получила записку от мужа: он здоров, чего и ей желает, и находится в тюрьме в Куопио; там он должен был копать много могил для убитых и умерших в госпитале белогвардейцев — это было его единственным утешением.
Ей очень трудно жилось, она не справлялась со своим крохотным хозяйством и одной коровой; она совсем ослабела, и никто ее не хотел брать в батрачки.
В ноябре она родила вторую дочь; назвали ее Нанни. Эльвира писала письмо за письмом в тюрьму, но писем не пропускали. Мать уговаривала ее вернуться к отцу. Но она помнила, как Олави хотел вспахать поле и засеять для нее. Она плакала и говорила, что будет ждать Олави в этой избе. Так прошла зима.
Соседка сказала Эльвире, что губернатор может отпустить Олави домой вспахать и засеять поле, потому что, чем меньше нищих, тем спокойнее властям, и такие случаи уже бывали в ближних деревнях.
Эльвира с грудной Нанни на руках (Хелли она оставила у соседей), вместе с этой женщиной, которая тоже хлопотала о своем арестованном муже, отправилась в Куопио, где был заключен Олави. Из дому они выехали на лодке по течению реки, а потом плыли по озеру — им помог перебраться через озеро веселый и разговорчивый приземистый лесоруб. Лед только проходил, было свежо. И хотя парень торопился на сплав, но все-таки помог женщинам. Эльвиру он называл «нэйти», и только когда она, отворачиваясь от него, кормила Нанни, он вежливо обращался к ней: «роува» — госпожа.
— И куда так торопиться, роува?.. А-а! Муж взят по подозрению, что был в красногвардейском отряде? Понимаю. У меня дела хуже. Мы с братом были оленьими пастухами всю зиму, угнали хозяйских оленей на зимние пастбища. Возвратились, как положено, в село, и тогда нам сказали, что была революция и гражданская война, а вы, ребята, прозевали.
Они сошли с лодки. Парень помог им вытащить ее на берег и спрятать в лесу. Земля была еще влажная, сырая.
Дальше женщины пошли пешком. Изредка их подвозили на попутной телеге крестьяне. Потом они сели на пароходик и через два дня прибыли в город.
Там Эльвира написала прошение, и соседка тоже написала свое — и обе пошли к управителю.
Начальник прочитал прошение, посмотрел на женщин и, сняв с переносицы запотевшее пенсне, несколько раз щелкнул пальцами перед самым носом у Нанни, улыбавшейся на руках у Эльвиры. Девочка испугалась, заплакала. Тогда начальник разозлился, накричал на женщин и выгнал их из кабинета.
Через несколько минут к ним вышел стражник и сказал, что начальник приказал им немедленно уезжать домой и что дело их он разрешит, как следует.
Они возвращались домой той же дорогой.
…Хелли поела каких-то ядовитых ягод и все время хныкала. Эльвире казалось, что это последние дни ее жизни.
И все-таки через несколько дней стражник привел Олави.
Олави очень исхудал, и глаза его стали еще темнее.
Эльвира, увидев мужа, бросилась с крыльца ему навстречу, но стражник спокойно ее отстранил и сказал:
— Ему разрешено работать у себя на поле при одном условии: он не имеет права произнести ни слова, и подходить к нему строго воспрещается. От тебя зависит, будет ли он работать, или я сейчас его уведу.
И печальные глаза Олави (а как он старался глядеть беззаботно!) подтвердили, что стражник говорил правду.
И тут началось новое испытание для Эльвиры.
Соседи охотно уступили и лошадь и плуг, а Эльвира сидела у раскрытого окна, выходившего прямо в поле, и держала Нанни на руках, чтобы Олави было видно дочку, которая родилась в его отсутствие; Хелли еще не вставала после болезни.
Стражник не позволял Олави оглядываться: надо скорее вспахать землю. Высокая фигура Олави склонялась лад тяжелым плугом, он спотыкался.
Эльвира сидела у окна и смотрела, как пашет ее муж и как стоит с винтовкой на ремне равнодушный конвоир.
В сумерки Олави и мужа соседки увели в каморку Рабочего дома, где теперь уже никаких собраний, митингов не происходило, лишь изредка бывали танцы.
Женщин не допустили к арестованным, только взяли у них маленькие узелки с едой.
Всю эту ночь Эльвира не могла заснуть и думала много о том, кому это нужно, чтобы Олави так исхудал и так мучился.
С утра Олави снова работал в поле, а Эльвира по-прежнему сидела у окна и держала на руках Нанни. Когда Олави разгибал спину и отирал пот со лба, озираясь на окно, их глаза встречались. Шапки он не снимал — зачем было показывать ей бритую голову, — но разве она не знала?
Встречаясь глазами, они улыбались друг другу, и он снова склонялся над плугом. Лошадь мерно тянула лямку, равнодушно стоял конвоир…
Плуг наткнулся на круглый валун, и Олави трудно было стащить его с пути. Тогда стражник прислонил к елке винтовку и помог, а потом сказал:
— Такая у нас земля.
Через четыре дня Олави и мужа соседки увели обратно в тюрьму.
Пришло известие на серой тюремной открытке, что Олави приговорен к трем годам каторги, и тогда вскоре приехали к ней отец с матерью. Отец вошел в комнату, приказал Хелли: «Одеваться!» — взял из рук Эльвиры маленькую Нанни и сказал:
— Едем.
Она молчала.
Тогда старик промолвил:
— С Олави мы помиримся, когда он выйдет, а сейчас едем.
Эльвира собрала вещи, и они поехали. В сани был запряжен нежный, с подпалиной, Укко.
«Господи, как он вырос за это время!»
Еще был глубокий снег, и корову нельзя было быстро гнать. Тогда отец связал ей ноги. Корову положили на другие сани и так повезли. Хелли было очень весело. Корову покрыли попоной, рога ее странно торчали, и от ее дыхания из-под попоны вырывалось облако пара.
