Сказанное не значит, что я не признаю исторической критики или она мне совсем чужда. Я окончил коллеж в разгар модернистского кризиса общества. В начале нашего века вера молодого католика подвергалась атакам со всех сторон. Нападки на Церковь антиклерикалов-комбистов не шли ни в какое сравнение с ударами, наносившимися ее учению с блеском и «бесовской» страстью изнутри самой Церкви.
Я не пропускал ни одной публикации человека, которого тогда еще называли аббатом Луази, и с жадным интересом читал его статьи. Некоторые его мысли поражали меня: например, когда он говорил, что представление о науке, одобряемое его церковным начальством, не совпадает с его скромными познаниями. Я верил ему на слово и из солидарности с ним тоже отвергал те тексты Св. Писания, которые ученый отец объявил позднейшими вставками. Признаюсь, из-за него и его единомышленников я в течение нескольких лет воздерживался от чтения четвертого Евангелия. И даже из синоптиков я читал только Евангелие от Марка.
Подобно многим католикам тех лет, я долго находился в смятении и из-за трудностей исторического порядка стал вне истории искать основания для веры, приверженцем которой всегда был. Христос, продолжающий жить в Церкви, в ее святых и живущий в каждом из нас, — это Христос исторический. К тому времени я стал ревностным читателем анналов христианской философии. Я верил, что внутреннего откровения достаточно, чтобы, не подменяя им исторического факта Воплощения, пренебречь словопрениями историков. Недавно я обнаружил в моих заметках многочисленные выписки из трудов отца Тиррля и апологетов имманентности.
С тех пор Церковь отделила в этом смысле плевелы от пшеницы. Про себя я могу сказать, что многое для меня прояснилось, и размышления над Христом веры не только не удалили меня от Иисуса из Назарета, но, напротив, привели к Нему. Знание реки избавило меня от беспокойства насчет ее источника; большое цветущее дерево, обжитое птицами, помогло невооруженным взглядом разглядеть горчичное зерно.
Постепенно я привык хладнокровно относиться к некоторым критическим высказываниям. На глазах лопалось то, на чем априори основывались М. Луази и его ученики, и что требовало такой же веры, какой была моя вера в Христа: невозможность признать исторически достоверным то, что говорило о существовании сверхъестественного. Такой нигилизм непрерывно порождает самые немотивированные гипотезы и случайные предположения. Будь я более безразличен к этому предмету, я бы сегодня сказал, что ортодоксальная экзегеза по крайней мере опирается на традицию, тогда как противоречивые суждения ее противников, кроме несущественных моментов, чаще всего являются лишь точкой зрения, которая интересна как контроверза в научном споре.
«Сколь велики усилия тех, — прекрасно сказал Поль Клодель, — кто хочет затемнить божественность Христа, кто пытается набросить покрывало на невыносимый образ, чтобы принизить значение христианства, скрыть его очертания под наслоениями эрудиции и сомнения!
Евангелие, раздробленное на мелкие части, стало представлять собой кучу невразумительных, сомнительных элементов, где каждый любитель выбирал себе материалы для собственных построений, столь же претенциозных, сколь и преходящих».
Когда мне сегодня случается перечитывать страницы, волновавшие меня раньше, или знакомиться с новыми публикациями, я вижу, что имею дело с людьми, страстно и высокомерно исповедующими свою веру. Они хотят быть уверены, что Иисус был таким же человеком, как и другие, таким же возмутителем спокойствия, каких было много и до и после Него. И было бы намного спокойней и лучше, если бы Он вовсе не родился! Да-да! Было бы гораздо лучше, если бы этот Человек никогда не родился. Тогда предавшие Его спокойно спали бы, повернувшись лицом к пустоте, как к стенке.
Что бы мне еще хотелось сказать? Беспокойство некоторых профессиональных экзегетов, их страстные доводы и суждения, которые они произносят с дрожью в голосе, само это волнение — еще одно свидетельство о Том, Кого они убили из эгоизма, но Кто вопреки всему упрямо продолжает жить и влиять на миллионы судеб.
