За мостом было село, кудрявое полтавское село с белостенными хатами, с колодцами, полными студеной воды. Иные колодцы, как это бывает, стояли не во дворах, а снаружи, на улице. При виде таких колодцев по всей колонне проносилось: «Котелок у кого?», «Ремни давайте!»
На этот раз мы с Захаром дали ремни плечистому русоволосому солдату с непокрытой головой; он скрепил их пряжками, присоединил к своему ремню и метнулся к колодцу. Налетевший конвоир взмахнул плеткой. Солдат вернулся без котелка и ремней. Плетка рассекла ему кожу на кистях рук и на лице. Имя солдата было Андрей. Он усмехнулся и махнул рукой, когда Захар сорвал лист подорожника и велел ему приложить к щеке. Он держался теперь рядом, будто утонувшие ремни скрепили и нас.
В селе расположилась немецкая часть, во дворах под деревьями полно было машин, полураздетые немцы окатывали друг друга водой из колодцев. Какой-то офицер в отглаженных бриджах со спущенными подтяжками стоял в тени у плетня, заложив руки за спину. Солдат, стоявший рядом с ним, брал из вскрытого ящика пачки гречневого концентрата и подбрасывал вверх по одной штуке, как бросают мячик. Это был наш армейский концентрат, очень вкусный, разваристый, с жиром и поджаренным луком. Когда кто-нибудь из колонны подпрыгивал, чтобы поймать пачку, офицер вынимал из-за спины руку и огревал прыгнувшего хлыстом. Захар хотел было тоже прыгнуть, но Андрей удержал его.
— Брось… Сила ихняя… вот и все… — задумчиво сказал он, когда село осталось позади.
К вечеру нас пригнали в Семеновку, на разоренный сахарный завод. Там оказалась вода, из окостенелой грязи торчала труба артезианского колодца с краном. Когда дошла очередь, мы напились впрок. Андрей промыл лицо.
— Ну погоди! — пробормотал он, ощупав кровавый рубец, тянувшийся от ноздри к мочке уха через щеку.
О том, рано ли захолодало осенью сорок первого года на Украине, вернее всех скажут те, кто ночевал в пересыльных лагерях. Не стану описывать все ночи, проведенные там, боюсь утомить читателя. Но об одной не могу не сказать.
В Хороле лагерь был на территории кирпичного завода; весь день сеял холодный дождь, а к вечеру прояснилось, повеяло морозом. Одежда вмиг залубенела, как стираное белье на зимнем ветру; ноги уходили по колено в густеющую тягучую глину. Негде было ни прилечь, ни даже присесть. У навесов, где прежде сушили или просто складывали кирпич, стоял немец в круто заломленной фуражке и глянцевом дождевике. Он стрелял из парабеллума в каждого, кто пытался войти под навес.
Он стоял за деревянным столбом, чтобы остаться незамеченным. Я отчетливо помню его лицо с крепким подбородком и густыми белесыми бровями — лицо умелого, терпеливого охотника.
В ту ночь я хотел удавиться, да не на чем было. Пусть это смешно, но действительно было не на чем.
— Сдохнуть успеешь, — сказал по этому поводу Захар. — Надо их пережить сперва.
Пережить, но кого же? Кто они, откуда они, сколько их? Как упрощенны были наши представления о фашизме и фашистах! Я рисовал их похожими на того, с моноклем, что торчал из танковой башни. Я мог довольно ясно представить себе его биографию: пруссак, из потомственных офицеров, из тщательно выведенной многовековой породы, отученной рассуждать; отец — помещик, гинденбурговский полковник или генерал, допустим — кавалерист, сын пересел с коня на танк, тут все понятно. Ну, а солдат в золотых очках?
Здесь я терялся. Не мог придумать ему подходящее прошлое. Мог лишь сказать почти наверняка, что он не был ни потомственным пруссаком, ни лавочником, ни сыном лавочника, ни заслуженным штурмовиком.
Когда он хлестнул меня по щеке, я прежде всего хотел спросить, сколько ему лет и какой университет он окончил. Знаю, это покажется странным, но было именно так.
Я вглядывался в лица конвоиров. Это были обыкновенные лица. Иногда конвоиры говорили о чем-то своем, улыбались, шутили. Возможно, среди них были немецкие рабочие. Как же так? Я должен был разобраться — и не мог.
Однажды я слышал, как один из конвоиров, молодой, жаловался другому, постарше, что его тошнит при виде крови; старший покровительственно усмехнулся, пожал плечами:
— А я могу есть бутерброды во время экзекуции. Дело привычки.
— Schrecklich! Это невозможно! — говорила спустя четыре года седая ученая фрау, хранитель известного всему миру музея скульптуры. — Ужасно, ужасно! — повторяла она, прижимая узкие бледные ладони к лицу. — Поверьте, мы не знали.
Стоило ли напоминать ей, что незнание не добродетель и не оправдание ни для кого?
Мне и теперь кажется, что я недостаточно знаю о социально-психическом комплексе, о тяжелом заболевании, которое принято называть фашизмом. Каждому хорошо известна картина кризиса, итог, результат: жгут, сажают в концлагеря, убивают, громят… Но до сих пор до конца не додумано, какими путями проникает зараза в кровь и мозг человека, — независимо от того, кто он, где родился, на каком языке баюкала его в детстве мать.
Мы бежали втроем, за пять километров от Кременчугского шталага. Вот как это произошло.
Ездовыми на фурах, двигавшихся позади колонны, были полупленные-полунемцы, теперь они назывались фольксдойчами. В Градижском пересыльном лагере их отпустили.
Колонну пригнали в Градижск поздним вечером. Было холодно, начинался дождь. Мы с Андреем и Захаром забрались в темноте под распряженные фуры и слышали, как фольксдойчи, вернувшиеся из лагерной комендатуры, радовались, что их наконец отпускают. Их отпускали именно здесь потому, что впереди был Кременчугский шталаг, то есть не пересыльный, а стационарный лагерь, там всех брали на строгий учет, для освобождения потребовались бы всякие формальности, а это долго.
Так говорили между собой в темноте фольксдойчи, пересыпая русские слова немецкими. Наевшись хлеба с салом и луком, они взяли свои мешки и ушли. А мы уснули под фурами, скрючившись на сырой земле.
Перед рассветом появились заспанные конвоиры. Посвечивая фонариками, они стали звать нараспев:
— Ка-арл!.. Хайнрих!.. Петер! — Видно, они не знали, что фольксдойчи отпущены.
— Запрягать умеете? — спросил шепотом Андрей.
Захар ответил, что ездил в основном на дрезине. Я тоже никогда не запрягал, но теперь надо было.
Мы вылезли из-под фур и молча принялись запрягать. Немцы посветили нам в лица фонариками, посоветовались, рявкнули: «Шнеллер!» — и ушли. Надо же было кому-нибудь везти их барахло.
Во дворе поднялся крик, колонну выгоняли. Андрей запряг быстро и помог нам с Захаром управиться с кучей ремней и железок. Мы взобрались на фуры и выехали вслед за колонной.
Теперь впервые можно было увидеть, что осталось от десяти тысяч сидевших на земле в Ковалях. Измученные, обросшие, грязные, в пилотках с опущенными на уши клапанами, шли те, кто выдержал, вынес невыносимое. «Естественный отбор» свершился, слабые остались лежать на дорогах, отстающих теперь было меньше, но к полудню все же они появились, и мы видели, как их подгоняли плетками и прикладами.
Замыкающие конвоиры не обращали на нас внимания; они, видно, привыкли к тому, что на фурах сидят фольксдойчи. И все же бежать было бы куда труднее, а может, и невозможно, если бы не самолеты.
Это были истребители «И-16» («ишачки», «курносые»). Они появились внезапно и прошли высоко над дорогой. Никогда я не глядел в небо с большей радостью и надеждой. «Курносые» (их было два) сделали круг, снизились и снова прошли над колонной. Они покачали крыльями — значит, поняли, кто мы.
