Официальные религиозные церемонии входили в царские обязанности Олимпиады, но определенно не имели ни малейшего смысла. Царица убедилась, что олимпийских богов, если таковые когда-либо существовали, ничуть не интересуют человеческие дела. Но существовали другие культы, вызывавшие в ней страсть, особенно — культ Диониса, таинственного могущественного бога, который вселялся в человека и преображал его, затягивая в воронку неистовых страстей и первобытных чувств.
Олимпиада начала выполнять тайные ритуалы и участвовать в ночных оргиях, посвященных этому богу, на которых пили вино с примесью сильных снадобий. Она танцевала там до изнеможения и галлюцинаций под ритм варварских инструментов.
В этом состоянии ей казалось, что она бежит ночью по лесам, оставляя на ветвях разорванные в клочья великолепные царские одежды, гоняется за лесными зверьми, чтобы убивать их и питаться их сырой, еще трепещущей плотью. А потом в изнеможении она падала на ложе из пахучего мускуса, становясь добычей тяжелого сна.
И в этом состоянии царица Олимпиада полубессознательно видела, как из своих убежищ робко выходят божества и лесные создания: нимфы с зеленой, как древесная листва, кожей, покрытые жесткой шерстью сатиры, полулюди-полукозлы, которые приближались к гигантскому изображению божественного фаллоса, украшали его венками из плюща и виноградных лоз, окропляли вином, а потом устраивали оргию с питьем неразбавленного вина, забывая себя в животных совокуплениях, чтобы в этом безумном экстазе достичь близости с Дионисом, чтобы отдаться его духу.
Некоторые тайком приближались к ней с огромными раздутыми фаллосами, жадно поглядывая на ее наготу и возбуждая свою животную похоть…
В тайных местах царицу видели только посвященные, и она погружалась в глубину своей дикой натуры в ритуалах, которые высвобождали самую агрессивную и буйную часть ее души и тела. Вне этих таинств ее жизнь была в точности такой, как требовали традиции от женщины и супруги, и сама она входила в эту жизнь, словно скрывая внутри себя некую тяжелую ношу, которая отменяла все воспоминания и переживания.
И так, в тишине своей комнаты, она учила Александра тому, чему в этих культах можно было научить юношу, рассказывала ему о приключениях и подвигах бога Диониса, который, увив себя плющом, доходил вместе со своей свитой сатиров и силенов до страны тигров и пантер — Индии.
Но если влияние матери имело огромное влияние на формирование души Александра, еще большую важность имела громада всех тех знаний, что входили в него по воле его отца.
Филипп велел Леониду, ответственному за воспитание юноши, организовать обучение, ничего не упуская, чтобы Александр постепенно продвигался во всех предметах. Ко двору вызывали других преподавателей, учителей и инструкторов.
Как только царевич достиг такого возраста, когда уже мог понимать поэзию, Леонид начал читать ему поэмы Гомера, особенно «Илиаду», в которой говорилось о чести, о поведении, подобающем царевичу из рода Аргеадов. Таким образом, старый учитель начал завоевывать внимание Александра и его товарищей. Тем не менее, считалочка, возвещавшая о его прибытии в класс, продолжала звучать в царских палатах:
Эк кори, кори, короне!
Эк кори, кори, короне!
«Вот идет, идет ворона!»
Гефестион тоже вместе с Александром слушал стихи Гомера, и двое юношей, затаив дыхание, воображали себе эти необычайные приключения, эту захватывающую историю о великой войне, в которой участвовали самые сильные в мире мужчины, самые прекрасные на свете женщины и даже боги, вставшие на ту или другую сторону.
Александр уже прекрасно сознавал, кто он такой, и не сомневался, что вселенная вертится вокруг него. Он хорошо знал, к какой судьбе следует себя готовить.
Ему приводили примеры героизма и преодоления трудностей, чести и уважения к данному однажды слову, к самоотверженности вплоть до отвержения жизни. И мальчик изо дня в день все больше погружался в это — не вследствие усердия и прилежания, а по своей природной склонности.
Постепенно он становился сильнее. Та часть его натуры, что была унаследована от воинственной агрессивности отца, заставляла Александра вдруг вспыхивать, как молния. И в то же самое время царевича, как и его мать, очаровывало все двусмысленное и мистическое, в нем жило ее любопытство к неведомому, ее жадность к таинственному.
