— Собственно, я должна уже была быть в Москве, — сообщила доверительно девушка. — А теперь даже не знаю…
— Учитесь в Москве, так надо понимать? — продолжал, не отводя взгляда, Веретенников.
— Собиралась только поступать, все бумаги послала. И вдруг — эта война!
— Да, положение существенно изменилось, — подтвердил он.
— А вы прямо с фронта? — спросила она.
— Извините! — сказал Веретенников.
— Я что-то не так спросила? — Она искренно веселилась. — Я чересчур любопытная, да?..
— Кто, куда, откуда — в условиях военного времени покрыто мраком неизвестности, — сказал он.
— Понятно. — И она рассмеялась, словно вся засветилась смехом. — Мы с вами оба ужасно понятливые…
Веретенников, польщенный, склонил голову.
— Что же вы стоите? — сказала девушка. — Заводите машину во двор. Тетя сейчас во дворе. Вы — прямо к ней…
— Мы еще увидимся, надеюсь… — больше с утверждением, чем с вопросом, проговорил Веретенников.
— Конечно мы еще увидимся!
Она одарила всех троих поочередно улыбкой, отступила на тротуар — три истоптанные доски, и пошла, пряменько держась, чувствуя, что ее провожают взглядами. И правда, мужчины с задумчивым видом помолчали, глядя на ее стебельково-узенькую фигурку, на каштаново-смуглые ноги с удлиненными икрами, с хрупкими щиколотками, на выгоревшие до бледной желтизны волосы, схваченные белой ленточкой, свободно, всей массой откинутые на спину и равномерно поднимавшиеся в такт шагам.
— Здесь и остановимся. Заводите, Кулик, машину, — распорядился Веретенников.
Приметный дом на окраине города назывался, как вскоре выяснилось, районным Домом учителя; тут был местный учительский клуб и при нем — маленькая гостиница для педагогов, наезжавших из района. Словом, Веретенникову с его небольшой командой на этот раз особенно повезло. И когда в сопровождении заведующей, Ольги Александровны, они из темных сеней вошли в зальце, главную комнату Дома, даже Веретенников, напустивший на себя командирскую чопорность, высказал свое полное одобрение:
— Уютно, да! Вроде как оазис…
Истомин озирался с расслабленным, страдальческим выражением — ни на что подобное он уже не надеялся. Это наполненное солнцем и будто к празднику прибранное, обряженное в беленькие занавески, оклеенное наивно-голубыми обоями зальце можно было и вправду окрестить оазисом…
По стенам, в кадках и горшках, зеленел здесь целый живой сад — аккуратные лимонные деревца с их блестящей, как новые монеты, листвой, кожистые, лакированные фикусы, ветвистые рододендроны, обрызганные мелкими розоватыми цветками; в углу на тумбочке расцвела китайская роза, и на ее темно-зеленом, разросшемся кусте уселось как будто множество красных мотыльков. Да и пахло здесь, как в настоящем саду, нагретым деревом, свежей землей… В простенках между окон были повешены литографированные портреты, за стеклом, в позолоченном багете, — те же, что Истомин запомнил еще с детства, с первых школьных лет: Тургенев, седовласый, как новогодний Дед Мороз, задумчивый Пушкин, скрестивший на груди руки, Чехов в пенсне со шнурочком, Грибоедов в узких очках, в старомодном сюртуке; из-за куста роз проницательно глянул синеглазый, мужиковатый, богоподобный Лев Толстой — репродукция с портрета, писанного Крамским. «И, господи боже, — подумалось Виктору Константиновичу, эти великие тени точно спасались здесь, на этом зеленом островке, чудом уцелевшем среди крушения и ужаса».
В зальце имелось и много другого, могущего порадовать душу, как радуют игрушки: допотопный глобус, опоясанный по экватору металлическим кругом, какие-то хитроумные, с открытым механизмом, часы под стеклянным колпаком, старенькое красного дерева пианино. И все это поблескивало в разливе теплого предзакатного света, само, казалось, излучая тепло. По крашеному полу был положен, от входа и до дверей в другие комнаты, домотканый, в поперечную разноцветную полоску, половичок.
— Здесь наша гостиная. Тесновато, конечно… По вечерам трудно бывает всех рассадить. Но в тесноте, да не в обиде, — прерывающимся голосом, будто волнуясь, давала пояснения заведующая. — Спальня у нас дальше, за библиотекой. Пройдемте, пожалуйста, товарищи.
Нездорово полная, грузная, она задыхалась и на ходу откидывала назад голову в пышной, голубоватой седине, отчего сразу же принимала горделивый вид. Странное возбуждение, словно бы жар гостеприимства, беспокойство предупредительности горело в ее темных, под черными бровями, все еще красивых глазах.
— Постельное белье мы сменили, устраивайтесь, пожалуйста, и отдыхайте… Ах, я знаю, как вам необходим отдых! Вода в графине кипяченая… Во дворе — банька — пожалуйста! — спешила она с ответом на вопросы, что могли возникнуть у гостей. — Если что-нибудь еще… прошу, товарищи, ко мне! Меня зовут Ольга Александровна Синельникова.
— Чувствуется женская рука, — отозвался с достоинством Веретенников. — Приятно в походной жизни встретить такое… такой оазис.
В смежной комнате стояли высокие книжные шкафы, почерневшие от времени; за стеклом дверок слабо мерцала позолота на корешках толстых фолиантов. А посредине все свободное пространство занимал овальный стол, застланный тканой кремовой скатертью; сложенные стопками, лежали на столе газеты, и в глиняном кувшинчике ярко пылал, выделяясь на скатерти, букет красных, лапчатых листьев клена.
