Это крайне важное утверждение, которое оживляет идеи Маркса и не позволяет превратить их в сугубо теоретические абстракции. Кливер ратует за аналитическую и политическую практику, объединённую с теорией Маркса, включающую в себя способ понимания того, каким образом категории и «правила игры» по Марксу становятся частью более крупной системы, навязанной через борьбу, как и неотъемлемой частью капиталистической системы производства. Раскрывая аспекты товарного производства, мы увидим, что товары — не абстрактные сущности, которые волшебным образом появляются на складских полках или у нас в буфетах и холодильниках. Напротив, мы узнаем, что сама навязанная товарная форма — это исторически сложившаяся форма борьбы, и что она сама является частью более масштабных производственных закономерностей капитала.

Возвращаясь к ранее сказанному о принятии молочного производства и животноводства, у меня был момент, когда идеологический занавес над товарным фетишем поднялся. Когда я начал узнавать больше о товарах животного происхождения, они стали для меня чем-то бо́льшим, чем просто продукты питания. Они обрели абсолютно иное значение, когда я поместил их в более широкий контекст производительных сил. Узнав, насколько интенсивным является животноводство, я смог увидеть то, чего не замечал много лет. Эти товары перестали казаться мне просто вещами, они обрели большее значение и социальную ценность, и я начал понимать это с гораздо большей ясностью, чем мне тогда хотелось. Одновременно с тем, как я узнавал, как функционирует животноводство, я узнавал и как функционирует капитализм. Если такая простая вещь как стакан молока имеет такую потрясающе сложную эксплуататорскую предысторию, что насчёт остальных привычных для нас вещей?

Важно понимать, что сама структура капитализма завязана на процесс нашего отчуждения от производства и производителей. Маркс видел в этом проблему «овеществления» отношений между людьми, что сопровождается негативными социальными эффектами, но я также считаю, что это утверждение легко распространить на наши отношения с животными. Маркс, конечно, отверг бы такую концепцию. Будучи до мозга костей продуктом эпохи Просвещения, Маркс разделял её представления о животных как о более простых и механических существах по сравнению с людьми, вершиной рациональности. Животные взаимодействуют с окружающей средой, но для Маркса такие отношения являются непосредственными, гораздо более примитивными по сравнению с миропреобразующими отношениями человека и природы. Тем не менее, несмотря на ограниченность марксовских категорий в силу влияния эпохи, они могут применяться и для понимания современного явления эксплуатации животных. Аналогично Кливер утверждает, что мы должны понять и раскрыть отношения капитала, чтобы понять отношения классовой борьбы. В более широком смысле, полагаю, Кливер подразумевает человеческую классовую борьбу.

Как бы то ни было, в нашем изучении капиталистических махинаций мы можем принимать во внимание и животных, имеет смысл включить их также и в анализ товарного производства, эксплуатации и борьбы. В процитированном выше отрывке из «Капитала» Маркс озабочен уравниванием разных видов человеческого труда; безусловно, мы могли бы расширить это понятие, учитывая нашу систему глобализированного и индустриализированного сельхозпроизводства, чтобы включить сюда и животных. Действительно, с точки зрения тех же страданий животные находятся даже в худшем положении, чем современный рабочий класс; являясь фактически движимым имуществом, рабами и собственностью людей (больше об этом — в главе III), они не могут выйти за рамки производственной системы и служат интересам тех, кто желает извлечь из них выгоду, 24 часа в сутки, всю свою (часто слишком короткую) жизнь [45].

В некотором отношении животные одновременно похожи и не похожи на рабочий класс в марксистском анализе труда и товаров. С одной стороны, как утверждает Джейсон Храйбел, животные выполняют неоплачиваемую работу и сыграли ключевую роль в развитии индустриального капитализма [46]. Они производят такие товары, как яйца, молочные продукты и шерсть в рамках системы, созданной, чтобы извлекать выгоду из данной рабочей силы; сами их тела часто становятся товарами, как в случае с мясными продуктами; и животные часто без всякого их согласия используются как подопытные в экспериментах. В случае с современным промышленным сельским хозяйством человеческий труд был заменён крупными вложениями в капитал, тогда как животные почти полностью слились с машинерией сельскохозяйственного производства [47]. Если рассматривать роль животных в этом огромном производственном механизме, есть убедительный аргумент в пользу рассмотрения животных — буквально «живого ресурса» других — в духе анализа рабочего класса [48]. Будучи бесплатной рабочей силой, животные не только сами становятся товарами, но также производят энергию, еду и одежду, что поддерживает развитие промышленного капитализма. Хотя труд животных не оплачивается, это история «экспроприации, эксплуатации и сопротивления» [49], и определение животных как «живого ресурса» исходит от человека. Посмотрев на ситуацию с точки зрения овцы, коровы, лошади или свиньи, мы увидим другую историю, в которой животные — не «живые товары» или «средства производства» [50]. Сравнивая положение животных с человеческим рабством, детским трудом, обслугой и секс-работой, Храйбел утверждает, что этот вид неоплачиваемого труда является частью процессов накопления, и его не следует игнорировать.

С производственной точки зрения подход Храйбела имеет смысл. Однако при более критическом размышлении о том, что Маркс рассматривал как революционный потенциал рабочего класса, может показаться, что использование термина «рабочий класс» для описания работников, не являющихся людьми, может скрыть некоторые ключевые различия между людьми, животными и формами эксплуатации, с которым сталкиваются те и другие. Хотя Храйбел утверждает, что животные на самом деле борются против капитала, их борьба непременно качественно отличается от мировой пролетарской революции, на которую надеялся Маркс в своём видении рабочего класса. Животные не могут объединиться и разбить оковы, принуждающие их к труду; их сопротивление капиталу, несомненно, более ограничено, хотя бы исключительной и абсолютной властью человека над животными. Животные в какой-то степени похожи на человеческих рабов, но с этой точки зрения от них отличаются: люди-рабы могут сопротивляться, строить заговоры, бунтовать и даже временами бороться за свою свободу; животные ничего из этого осознанно делать не способны. Они терпят эксплуатацию и страдают безмолвно, и мы редко слышим их крики. Итак, хотя животные традиционно и играли историческую роль в развитии и поддержке промышленного и сельскохозяйственного капитала, что выглядит отчасти как классическое рабство, отчасти как зарплатное, полезно будет уточнить, как именно мы концептуализируем роль животных в рамках капитализма, а не полагаться на определение рабочего класса или простое определение рабства. В отличие от человеческих рабов или наёмных работников, животные занимают иное положение в рамках капитализма: они — живые товары, подверженные сверхэксплуатации. Животные никогда не знают разницы между «домом» и «работой» и находятся в пределах досягаемости производственного капитала в любое время [51]. Хотя некоторые станут отрицать, что субъектность животных имеет значение или вообще существует, Барбара Носке утверждает, что мы должны считать животных «полноценными существами, чьи отношения с физической и социальной средой являются жизненно важными» [52]. Если это действительно так, то мы не имеем права нарушать неприкосновенность животных путём эксплуатации и превращения в живые товары. Наше отношение к животным как к безмолвным существам, страдающим под гнётом капитала, — это уже этический вопрос, как и вопрос нашего отношения к любой другой группе, страдающей под его гнётом.

Принимая во внимание полноценность животных, Носке представляет процесс, в ходе которого практика современного капитализма «деанимализировала» их, и, вслед за Марксом, представляет четыре способа отчуждения животных [53]. Во-первых, животные отчуждены от продуктов своего производства; эти продукты часто являются в буквальном смысле их собственными детёнышами, которых отбирают при рождении или какое-то время спустя, как в случае с молочными телятами, отнятыми у матерей. В случае с вивисекцией и научными экспериментами, сами тела животных становятся проводниками их страданий, используемые как средство для достижения чьих-то целей. Во-вторых, животные отчуждаются от своей работы. Их тела и способности полностью присвоены капиталом и используются единственным способом, подчинившим всё живое существо целиком одной лишь производственной функции. Курицы должны нести яйца. Эта функция сама по себе становится единственной деятельностью, на которой сосредоточены те, кто стремится извлечь выгоду из тел животных, и любые другие аспекты существования подавляются, поскольку они препятствуют производству. В-третьих, животные отчуждаются от себе подобных. Носке подчёркивает, что животные — не просто биологические автоматы; для полноценной жизни им нужны общение, социализация, игра. При этом в ограниченных и интенсивных системах животноводства — и в сельскохозяйственной промышленности, и в лабораториях — животным отказывают в этих неотъемлемых аспектах их существования. Когда я был студентом аграрного колледжа и изучал сельскохозяйственные науки, я узнал об «оптимальной плотности содержания» для извлечения максимальной прибыли из каждого животного при минимальной площади стойла. Ограничение перемещения животных также облегчает управление и позволяет снизить затраты человеческого труда. Эти внутренние процессы капиталистического производства стремятся уменьшить затраты и увеличить прибыль, при этом игнорируя социальные нужды животных и взамен подчиняя их логике капитала. И наконец, в-четвёртых, животные отчуждаются от окружающей природы. Животные, превращённые в простые машины для производства ценности, вырваны из экосистемы, частью которой они некогда были; многие животные в условиях сельского хозяйства проживают свои жизни в полностью искусственных системах, созданных людьми. Принимая во внимание всё это, Носке пишет, что «отчуждение животных равносильно отчуждению от жизни их вида» [54].