Мадрит не есть столица, созданная историею; не далее XVI века он был небольшою деревнею. Самостоятельное положение провинций и потом совершенно особое от прочей Европы развитие монархической власти в Испании не позволили королям испанским иметь себе столицу в обыкновенном смысле этого слова. Постоянная война с маврами заставляла их иметь свою резиденцию сообразно с военными движениями. Фердинанд и Изабелла{42} избрали было себе постоянною резиденциею Толедо. Но после них Карл V (испанцы называют его Карлом I) в Испании почти не жил. Филипп II{43} как-то случайно обратил внимание на местечко Мадрит; вероятно, ему понравилось его унылое местоположение; он полюбил отдыхать здесь во время охоты, наконец, выстроил тут себе дворец{44} и решительно поселился в Мадрите. Наследники не вздумали изменять его выбора, и, таким образом, Мадрит сделался столицею Испании. Впрочем, один уже вид этого города говорит, что никогда народный инстинкт не выбрал бы себе столицею такого во всех отношениях бедного местоположения. К несчастию Испании, не презрительному взору гения выпал жребий избрать ей столицу, а монарху мрачному, эгоистическому, более занятому своими капризами и личными интересами, нежели счастием своей страны. Чем более рассматриваешь Мадрит, его положение, его средства, тем более убеждаешься в пагубном влиянии, какое этот несчастный выбор имел на испанский народ. Я не люблю столиц, поглощающих в себе всю жизнь нации{45}, но нельзя не согласиться, что, например, Париж, резиденция короля, парламента, Сорбонны, наук и, вследствие этого, литературы, роскоши, вкуса, имел самое благодетельное влияние на национальное единство Франции. Ничего подобного в Испании. Выбор Филиппа II вызвал из ничтожества столицу — и выбор этот, который мог бы до известной степени поправить ошибку исторического воспитания Испании, возрастил, напротив, во всей свободе семена разделения, существовавшие в старой Испании. И Мадрит, посреди пустынных равнин Кастильи, вдали от всех больших рек, между народонаселением, может быть самым неподвижным из всей Испании, не мог приобрести себе ни богатства торгового, ни деятельности и влияния, всегда его сопровождающих; знаменитые университеты Алкалы и Саламанки отвлекали к себе все его лучшее юношество; бедному Мадриту оставалось одно преимущество: быть резиденциею короля и двора. Даже теперь иногда мадритцы, говоря о своем городе, называют его не столицею, не городом, а двором, esta corte. С Филиппа V{46} испанский двор сделался рабским подражателем двора французского (только в сохранении инквизиции состояла его испанская национальность){47}; вследствие этого Мадрит не мог даже сделаться и столицею национального испанского вкуса, искусства. Все, как бы нарочно, соединилось, чтобы сделать Мадрит городом без всякого национального значения, без всякого влияния на провинции. Это обстоятельство достаточно поясняет, почему в Испании всякое движение выходит всегда из провинций, почему все здесь делается провинциями и почему Мадриту не остается ничего другого, как говорить «аминь» на все, что делают они. Торговля Мадрита ограничивается одним Мадритом; учебные заведения его (исключая Атеней{48} — нечто вроде парижской Collège de France){49} без всякого значения. Мадрит живет одним двором; переедет двор в другой город — и Мадрит опустеет. После здешнего народного бунта в 1766 году, поднявшегося вследствие королевского повеления обрезывать длинные поля национальных шляп{50}, Карл III решился было непременно перенести в Севилью резиденцию двора; только благодаря стараниям министра его, графа Аранда, который отклонил короля от его намерения, Мадрит остался столицею. Но я забыл было сказать… Мадрит имеет в себе сокровище великолепное, поразительное: это его картинный музеум; по величине, разнообразию и богатству — первый из музеумов Европы; он весь состоит из chefs-d’œuvres[11]. Его бесчисленные сокровища так еще мало знает Европа!
После Puerta del Sol самое интересное место в Мадрите есть его загородное гулянье, Prado: широкое шоссе, по обеим сторонам которого идут аллеи каштанов; но деревья так бедны, что под ними невозможно укрыться от солнечного жару. Prado есть место свидания всего лучшего общества Мадрита. Тут прогуливаются, раскланиваются, представляют своих друзей, говорят, курят; сюда надобно ходить смотреть на мадритских красавиц. Prado есть и своего рода политический салон: здесь можно видеть политических людей Испании. Являться на Prado есть для них такая же необходимость, как, например, в Париже являться в известные политические салоны. Женщины высшего света иногда катаются в колясках, иногда прогуливаются пешком, рядом с manolas (мадритскими гризетками), чиновницами и куртизанками, которые играют на Prado не последнюю роль. Впрочем, испанская аристократия не считает для себя неприличным мешаться с толпою, и меня всего более поражает здесь это тонкое чувство приличия, эта изящная вежливость, чуждая всякой приторности, которая царствует без исключения между всеми классами народа. Сколько раз случалось мне видеть, как на Prado простолюдин в своем плаще останавливал гранда или генерала, прося у него сигары закурить свою, — и те всегда вежливо подавали ее ему. Но надобно также видеть и то, с какою деликатною осторожностию берут испанцы сигару для закурки! Собственно мадритские женщины некрасивы; если меня поражало прекрасное лицо и особенная грация в походке, они большею частию принадлежали андалузкам или валенсиянкам, по уверению моих приятелей. И потом, увы! французские моды, el estilo de Paris (парижский вкус) свели с ума мадритянок до того, что убили в них всякий эстетический инстинкт в одежде: шляпка начинает у них сменять мантильи{51}. Мантилья, сквозь которую так очаровательно просвечивает могучая черная с синью коса, мантилья, которая, слегка прикрывая свежие цветы на левой стороне головки, прозрачно падает на открытые грудь и руки, — увы! эта чудесная мантилья оставляется для убора, придуманного для безволосых старух. Вы не можете представить себе, как печально видеть эти матовые, горячо-бледные лица, эти яркие физиономии заключенными в ужасные шляпки «по парижской моде» (al estilo de Paris)! Я был бы, конечно, равнодушнее к ним, если бы они не показывались возле мантильи. Вы знаете великолепный эффект, производимый на московских гуляньях костюмами провинцияльных барынь и русских купчих; но там безвкусие костюма гармонирует, по крайней мере, с неподвижностию физиономий, тупостию черт или лимфатическою тучностию, а здесь под этою противною шляпкою блестят огненные глаза, и матовая, прозрачная, свежая бледность лица исполнена такой сверкающей игры. Многие носят мантилью сверх шали!! Национальная короткая basquiña (юбка), которая выказывала изящные ножки, сменилась длинным французским платьем. Любимый испанский цвет — черный — оставляется для каких-то дурных пестрых цветов. Слава богу, что они хоть сберегли свой национальный abanico (веер). Веер решительно никогда не выходит у них из рук, у самой бедной крестьянки, как у королевы, и искусство владеть им дано только испанкам. На Прадо, в театре, в церкви постоянно слышится шум и щелканье вееров; они кланяются ими, приветствуют, делают знаки, наконец, говорят ими, потому что меня уверяли, что женщина может сказать веером все, что захочет. В этом пламенном климате, словно по какому-то женскому капризу, черный цвет есть единственный цвет национального женского костюма. Если встречаешь толпу женщин, одетых со всем испанским изяществом, то непременно андалузки. Эти черные, иногда белые покрывала на головах, падающие на плечи и руки, молодым придают вид каких-то фантастических монахинь, волнуемых светскими страстями, старым — вид древних прорицательниц. Да, я должен сказать еще, что здесь рука об руку могут идти муж с женою или брат с сестрой — для прочих это считается неприличным.
В Мадрите есть несколько улиц, выстроенных великолепно, но они более или менее похожи на улицы всех европейских городов; только бесчисленные балконы с опущенными, пестрыми завесами придают им оригинальный характер. Во всем остальном Мадрит не имеет никакой особенности ни в нравах, ни в обычаях. Это город народонаселения наезжего. Каждая провинция приносит сюда свой характер, свой костюм и свои обычаи. Говорят еще, к чести Мадрита, что из всех испанских городов в нем всего менее предрассудков и всего более терпимости в нравах. Народонаселение Мадрита главное состоит из чиновников и торговцев всякого рода. Торговля предметами потребления вся производится или приезжими из провинций, или иностранцами. Куаферы, портные, парфюмеры, магазины модных вещей — все имеют французские имена и вывески. Воздух Мадрита (возвышенность его почвы — 600 метров над поверхностью моря) чрезвычайно раздражителен для нервических организаций; кроме того, несмотря на ясность и тишину свою, он так сух и резок, что бо́льшая часть здешних жителей умирает от болезни легких{52}. Здесь есть пословица, что мадритский воздух не задует свечи, а убивает человека{53}. Мне один moderado говорил, что сильный прогрессивный дух мадритцев происходит от раздражающего здешнего воздуха — в чем я с ним, разумеется, согласился.
Уволенный со службы.
Водонос.
Из всех здешних улиц самая интересная Calle de Toledo. Вся она наполнена постоялыми дворами (paradores и posadas), трактирами, харчевнями, мастеровыми. Это самая населенная и оживленная часть Мадрита. Благодаря моему здешнему приятелю, г. Вильамилю[12], который вызвался показывать мне Мадрит{54}, наша прогулка по Calle de Toledo была для меня самая любопытная. Здесь вся Испания в миниатюре: разнообразные костюмы провинций, их наречия, особенности, манеры, физиономии лиц, — ни одна в мире страна не представляет такого живого разнообразия. Г-н Вильамиль, истинный испанец в душе, несколько раз изъездил верхом всю Испанию и знает ее в подробности. Он беспрестанно заговаривал, спрашивал о чем-нибудь, чтобы показать мне особенность наречия каждой провинции. Беспрерывный шум и гам стоят на улице, торговля и промышленность Мадрита сосредоточиваются здесь. Разумеется, вся эта жизнь начинается только к вечеру, потому что днем как высший и средний классы, так и простой народ делают сиесту (siesta), или, говоря проще, сидят от жару дома. К вечеру все народонаселение выходит на улицу. Тут громадные galeras[13] валенсиянцев в их полуафриканской одежде и щеголей андалузцев выезжают в дорогу, чтоб к ночи поспеть на ночлег в венту; цирюльники у дверей цирюлень публично бреют своих клиентов; кружок андалузцев (вечно веселый народ), сидя у входа кузницы, напевают la caña[14]; возле — девочки под кастаньеты пляшут fandango, толпа полуодетых, бронзового цвета мальчиков играют на улице, представляя corrida de toros[15]; ватага удалых cigarreras (женщин, работающих на сигарной фабрике: еще особенный испанский тип) расходится по домам, окруженная своими любезными; в харчевнях и у входа их толпы народа ужинают сардинами и саладом. Los arrieros (перевозчики товаров на мулах) разных провинций, во всей особенности своих провинциальных костюмов, приезжают на постоялые дворы, гоня перед собою длинные цепи мулов, всегда выхоленных и разукрашенных перевязями и букетами из разноцветной шерсти (здесь товары не перевозят иначе, как на спинах мулов). Нищий просит милостыни, распевая под аккомпаньемент своей гитары: Señores caballeros, une limosna por el profesor[16].
— A la paz de Dios, caballeros (мир вам божий, кавалеры), — говорит, пробираясь между нами, высокий, сухощавый arriero.
— ¿De que parte del paraíso? (Из какой части рая?).
— De Jaén (из Хаэна).
— Buena tierra si no se estuviera tan cerca de Castilla (хорошая была бы земля, если б не лежала так близко к Кастильи).
По поводу выражения «рай», смысла которого я не понял, чичероне мой рассказал мне следующий народный рассказ: Сан-Яго (народный святой в Испании) по смерти своей предстал пред богом, который, довольный его земными подвигами, говорит ему, что исполнит все, о чем он будет просить его. Сан-Яго просит, чтобы бог даровал Испании богатство, плодотворное солнце, изобилие во всем. — Будет, — был ответ. — Храбрость и мужество народу, — продолжал Сан-Яго, — славу его оружию. — Будет, — был ответ. — Хорошее и мудрое правительство… — Это невозможно: если ко всему этому в Испании будет еще хорошее правительство, то все ангелы уйдут из рая в Испанию.
А вот пробираются две красивые manolas.
— ¿Adónde van las reinas? (А куда идут эти королевы?) — кричат им несколько молодых погонщиков мулов.
— A perder los de vista (туда, где бы вас не видно было), — отвечают они со смехом, кокетливо поправляя на головах своих цветы, несколько помятые небрежно накинутою тафтяною мантильею.
— ¿Si necesitan un hombre al estribo? (Не нужен ли мужчина в провожатые?).
— ¿Y son así los hombres en su tierra? ¡Jesús, — qué miedo! (Так такие-то все мужчины в вашей земле? Христос, какой страх!).
— ¡Qué salero! — раздалось в толпе вослед веселым manolas.
Слово salero от sal (соль) непереводимо. Это самое лестное выражение, каким только мужчина может похвалить женщину. Оно выражает вместе и грацию, и ловкость, и удаль, и то, что парижане называют chic[17].
Ни одна улица в мире не представляет такого живого, ярмарочного разнообразия; около нас раздавалась тысяча криков разных разносчиков и продавцов, над которыми господствовал крик: «Холодная вода, сейчас из фонтана!» — «Agua fría, ¡de la fuente la traigo!».
Фонтанов в Мадрите много, но все они очень бедны водою (она проходит в них из гор Guadarrama). Несмотря на мраморных дельфинов и бронзовых черепах, желающих выбрасывать ее широкими струями, она только точится из них тонкими струйками. Множество водоносов сидят вокруг фонтанов с своими бочонками и жестяными трубками, проводят в них бедные струи фонтана. Очередь наблюдается свято, и у фонтанов никогда нет замешательства. Право на ремесло aguador (продавца воды) дается коррехидором, и для этого надобна репутация особенной честности; кроме того, получение права стоит денег, как все в Испании. При постоянных девятимесячных жарах Мадрита, при этом постоянном жгучем потоке солнца, какой испытываешь здесь, расход на воду должен быть ужасный; а при недостатке ее — она дорога. Кувшин воды, не очень большой, стоит почти гривенник{55}. Днем спасаются от жару тем, что сидят, затворя ставнями все окна и балконы, в темноте; в эти часы малейшее движение воздуха обдает зноем. Есть особенного рода вазы из красной американской глины, которые с водою ставят в комнате для прохлаждения ее. Они удивительно вбирают в себя теплоту, и комната скоро охлаждается; но зато в ней начинает пахнуть сыростью… Но пора кончить.
Мадрит в волнении; все лавки заперты. Площадь Puerta del Sol занята солдатами и артиллериею. Со вчерашнего вечера караул в Casa de Correos подкреплен целым полком. Толпы народа, показавшиеся с вечера на Puerta del Sol с толстыми палками, вытеснены в окрестные улицы. Издано повеление генерал-капитана, запрещающее останавливаться на площадях и улицах; все улицы, ведущие к Puerta del Sol, пересекаются часовыми, так что я не мог сегодня пройти в Café de los amigos завтракать. Сегодня с раннего утра небольшие толпы народа стояли по улицам, примыкающим к Puerta del Sol, раздавались крики: Viva la constitución, viva la libertad, — ¡muera Mon![18] (министр финансов){56}. От времени до времени кирасиры прочищали улицы; тогда толпы рассыпались по прилежащим переулкам, но потом снова сбирались. Между народом иные сильно, со страстию говорили, — и махая палками, бледные, призывали толпы к нападению; но видно было, что присутствие значительной военной силы отнимало у безоружных всякую бодрость. Надо вам сказать, с чего началась эта попытка pronunciamiento. Теперешнее правительство держится войском. В каждом сколько-нибудь значительном городе только присутствие военной силы сдерживает народное недовольство; для этого правительство принуждено иметь под ружьем до 160 т‹ысяч› человек. Для этого нужны деньги; взаймы же больше не дают, а все государственные прииски отданы давно под залог. Осталось одно средство: увеличение налогов. Последние кортесы, в выборе которых участвовали только люди, преданные Христине, называющие себя «умеренными», — переделали конституцию; между прочим, ими же принят был закон и об увеличении прямых налогов с лавок, разных заведений и проч{57}. Торговый и промышленный класс, видя, что по новому закону он должен будет платить почти вдвое против прежнего, просил королеву остановить исполнение закона до следующего собрания кортесов, объявляя, что в противном случае он должен будет запереть лавки и прекратить работы. Ответа никакого не было. Уже несколько дней Мадрит был в тревоге и, наконец, ни одна лавка не отворилась. Генерал-капитан приказал полиции отворять лавки насильно, объявив, что всякого ослушника будут брать и судить как нарушителя спокойствия и закона. И полиция принялась разбивать двери запертых лавок и сажать в тюрьмы хозяев, но потом, сообразив, что тюрем недостаточно для такого множества, объявила, что она будет брать только главных зачинщиков. Многие, во избежание убытка от разломанных дверей, прибили к своим лавкам объявление: «Эта лавка переносится».
Don Vicente давно уж говорил мне, что в Мадрите будет возмущение. С таинственностию исчислял он мне силы, которыми располагают прогрессисты, число ружей, скрытых во время последнего обезоружения национальной гвардии (ее здесь называют милициею), говорил, что часть мадритского гарнизона на их стороне, что, наконец, если в таком живом вопросе народ не покажет энергии и решимости, то все пропало, и проч. Из всего этого можно было ждать чего-нибудь серьезного. Но дело показало, что силы прогрессистов заключались в одних надеждах. В толпах не показалось ни одного ружья… Утром, когда Мадрит явился с затворенными лавками, действительно, можно было ожидать чего-то важного, но скоро потом оказалось, что во всем этом не было ни порядка, ни твердости, ни обдуманности. Через три дня волнение утихло; лавки понемногу растворились. С тяжким унынием Мадрит покорился новым налогам.
