Я не переоцениваю того, что мне удалось достичь в Берлине, а потом в Бонне. Но я знаю, что не добился бы ничего существенного, если бы в юности избрал путь, казавшийся более легким, если бы не был готов к тому, что меня могут не только не понять и оскорбить, но и угрожать самому моему существованию. Если бы сначала не почувствовал, а потом не усвоил одну простую вещь: не надо бояться глупостей, научись сносить превратности судьбы, если ты хочешь помогать обществу — в национальном и более широком масштабе — идти вперед. Кто учился политическому ремеслу в Берлине, тому пришлось не только иметь дело с угрозами извне, но и отстаивать свою позицию в споре у себя — в немецком, западном лагере, перед теми, для кого бегство от действительности стало суррогатом политики. Я решил посвятить себя тому, чтобы открыть собственным немецким ключом дверь, ведущую к более или менее глубокой разрядке и положить конец произвольному расколу Германии. И пусть даже это были маленькие шажки по зачастую извилистым тропам.

Время, должность и, конечно же, опыт, накопленный мной в юные годы, позволили мне, сначала бургомистру, затем министру иностранных дел, а впоследствии и федеральному канцлеру, привести понятия «Германия» и «мир» в сознании значительной части мировой общественности к общему знаменателю. После всего, что произошло, это было не так уж мало. Тем более что история не только накопила ненависть к немцам, но и научила, что мир в Европе без немцев немыслим. И не только без западных немцев. В те времена, когда я появился на свет на Ганзейской земле, а это было в канун первой мировой войны, этой эрзац-нации еще не существовало.

Я был убежден, что неестественно напряженная обстановка в расчлененной Германии требует разрядки ради мира и оттепели — ради людей. Противопоставить Германию или обойти ее при создании европейского дома невозможно. Было ясно, что голубые мечты моей юности о светлом будущем придется забыть. Но я все время находил подтверждение тому, что построить будущее без доброй доли надежды нельзя. Однако даже тот, кто был убежден в правильности своего выбора, не мог быть полностью уверен, что ему удалось избежать ошибок и заблуждений. Я тоже иногда говорил вещи, которые хорошо продуманными не назовешь. Но с чистой совестью могу сказать: я всегда сознавал, что глыбы льда должны быть растоплены и по возможности устранены.

Что касается Берлина, то ему приписывали слишком многое из того, что натворили нацисты за годы своего господства, а перед этим — кайзеровская Германия. Конечно, Берлин у многих ассоциировался с именем Гитлера, и это не лучшая ассоциация, но при этом забывали ту истину, что берлинцы в среднем были не больше, а меньше нацистами, чем их соотечественники. Однако в первые годы после войны кое-кто особенно резко возражал, когда высказывалась мысль о том, что старая столица рейха снова может стать резиденцией германского правительства. На западе говорили о «языческом» городе, а на юге считали, что место новой столицы вблизи виноградников, а не картофельных полей. Успешным результатом моей деятельности можно считать то, что мне удалось восстановить объективное представление о Берлине.

Я без всяких оговорок выступаю за трезвость в мышлении и уверенность в действиях — хорошо зная, что при этом никто не застрахован от ошибок и противоречий. Конечно, оглядываясь на пройденный путь, я вижу, что кое-что мне не следовало бы делать или надо было сделать иначе. В другой раз, если бы мне предоставилась такая возможность, я сделал бы это лучше. Безусловно, есть и такое, что я с удовольствием вычеркнул бы из моей жизни, а не ставил бы себе в заслугу. Есть и другое, от чего следовало бы вовремя отмежеваться или на что не надо было соглашаться. Впрочем, те, кто, как я, в течение десятилетий пережил так много путаницы и разрушений и в то же время сумел познать себя и возродиться, воспринимают разговоры о разнообразии и темпе перемен в жизни современного человека скорее неким банальным преуменьшением.

Там, где можно было избежать конфронтации, я всегда делал ставку на сотрудничество. После всех падений в ад я страстно надеялся на обновление. Я писал о коллективной безопасности еще до окончания второй мировой войны и вряд ли намного преувеличил значение дискуссии о мирных намерениях союзников. Однако документ, который премьер-министр Черчилль и президент Рузвельт подписали в августе 1941-го на борту корабля в Атлантическом океане еще до вступления в войну США, я считал не просто пропагандой. Для восстановления и соблюдения европейских интересов во всем мире было бы лучше, если бы сотрудничество союзников продолжалось, а не сменилось «холодной войной». Еще в Швеции, будучи двойным беженцем, я опасался, что упорное раздувание разногласий между Востоком и Западом, помимо раздела одной Германии, приведет к размежеванию всего континента на два разных лагеря. Положительным было то, что продолжавшееся сотрудничество держав-победительниц вселяло надежду на возможность более эффективного решения послевоенных задач.

Распад военного союза и «холодная война» привели, наряду с многим другим, к затяжному берлинскому кризису и к образованию двух государств на немецкой земле. Немецкому Западу в результате раскола с Востоком выпала роль и жертвы, и охотника одновременно. То, что решение проблемы восстановления единого немецкого государства едва ли увязывалось с этим, уже не имело первостепенного значения, были более срочные дела. Я также вынужден был отдать дань другим неотложным проблемам. Из-за этого мне пришлось впоследствии ответить на один критический вопрос: почему я не включился в дискуссию о мировых проблемах, скажем о будущем деколонизированных народов, более активно. Мой ответ был прост: во внешней политике не удается одновременно перевести несколько стрелок. Во всяком случае, в условиях послевоенной Германии я этого сделать не смог.

При переходе от «великой» войны к «скромному» миру меня волновали чересчур оптимистичные мысли, особенно о перспективах международного сотрудничества. Слишком часто желаемое принималось за действительное. Но почему, собственно, немец-эмигрант, нашедший прибежище в Скандинавии, должен был быть умнее целой группы руководителей демократических государств, да и многих других, умудренных опытом и проницательных людей?

Потом наступило время, когда мне пришлось доказывать, что я и немец, и европеец. Я делал это и за других. В те годы на Западе было страшно много неразберихи, в то время как на Востоке случилось то, чего и следовало опасаться. И все же меня никогда не покидала надежда на то, что удастся снизить весьма опасную напряженность и сбалансировать различные интересы.