В памяти, как живые и близкие, вставали образы наших товарищей, отдавших самое лучшее, что имели они, — жизнь за правое дело своей Родины: Михаил Калашников, Петр Лидов, Сергей Струнников, Евгений Петров, Владимир Ставский, Григорий Гринев, Иван Ерохин, Мендель Спивак, Николай Воробей…
«От нашего военного корреспондента»… Как дорога каждому из нас эта рубрика! Каждый, кто печатался под ней, хотя ты с ним, может быть, и вовсе незнаком, кажется больше чем просто товарищ по работе. И мы стали вспоминать друзей-товарищей, печатавшихся под этой рубрикой, тех, с кем нам в дни войны приходилось вместе нести военные тяготы, делиться последней банкой пайкового судака, последней канистрой бензина, работать, мечтать о победе и мире.
Эта беседа о мирной судьбе наших военных коллег напомнила любопытные, теперь уже полузабытые случаи.
…Когда-то, несясь во весь опор из Харькова, на южной окраине которого еще шли бои, мы с Рюмкиным увидели стоявшую в стороне от шоссе «эмочку», обшарпанную, запыленную, грустно прихромнувшую на спущенное колесо. Сеял мелкий дождь. По дороге на полной скорости неслись машины с пехотой, танки, самоходки. Они ехали торопливо и осторожно, соблюдая боевые дистанции, так как над шоссе все время барражировали вражеские штурмовики. Рядом с прихромнувшей «эмочкой» на обломке срезанного снарядом телеграфного столба сидел человек в нескладной шинели и что-то старательно отстукивал на машинке, стоявшей на столике из трех бензиновых банок.
Узнав коллегу, мы согласно фронтовому закону, круто тормознув, остановились у этой машины и спросили — не нужна ли помощь? Пишущий оторвался от клавишей и поднял свое лицо, плотно покрытое маской серой пыли.
— Чепуха, просто прокол, — сказал он, блестя, как негр, белыми зубами. Но, подумав, протянул пачку листочков и с корректностью для фронтовой дороги прямо-таки невероятной прибавил: — Вот если бы вы были так любезны и отвезли на телеграф начало моей корреспонденции, я был бы вам крайне признателен…
Отдав листки и больше не интересуясь ни нами, ни бесконечным потоком мчавшихся во весь опор фронтовых машин, ни «мессерами», которые рыскали над дорогами, он продолжал печатать. Это был Юрий Жуков. В тот момент, когда мы с Рюмкиным вспоминали о нем в Ленинграде, его не знающая устали пишущая машинка стучала уже в Париже, рассказывая советским людям о мирной, но не менее жестокой борьбе между демократией и реакцией, свидетелем которой является сейчас этот зоркий, неутомимый человек, чья работоспособность всегда служила предметом зависти у корреспондентов всех восьми фронтов того времени…
…Метельный день на Калининском фронте. Плевок мерзнет на лету. Острый язык, глубоко вклинившийся в глубь немецких позиций. Где-то у самой западной точки этого языка, в зоне, над которой с тихим курлыканьем пролетают и наши и немецкие тяжелые снаряды, в берегу безымянной речки выдолблена землянка. Маленькая железная печь, накалившаяся до вишневого цвета и вся гудящая от напряжения, не в силах побороть промозглого холода. На раскладном столе, на маленьких аккуратных листах что-то строчит человек в полушубке, строчит старательно, отрываясь только для того, чтобы подуть в коченеющие ладони, погреть под мышками руки, покусать кончик карандаша.
Потом, дописав, он аккуратно отодвигает в сторону стопку листов и поднимает на вас свои глаза, на первый взгляд кажущиеся бесцветными, но на поверку очень зоркие и даже, черт возьми, плутоватые.
Вот теперь вы можете спросить этого человека обо всем, что происходит здесь, на этом остром языке, занимаемом знаменитой панфиловской дивизией. И человек этот как-то сразу оживает от вашего вопроса, загорается, точно молодеет, и с жаром рассказывает вам о всем самом интересном, что произошло в этой дивизии, начиная от самой Москвы, о бойцах и командирах, об их биографиях, об их подвигах, даже об их привычках. Это редактор дивизионной газеты панфиловцев Павел Кузнецов.
В час, когда мы беседовали о нем в Ленинграде, этот неутомимый газетный скиталец где-то на Украине заканчивал серию ярких очерков о трудовых подвигах людей социалистической деревни, о героизме и пафосе мирного строительства. Он писал эти очерки с той же искренней бесхитростностью, с той подкупающей правдивостью, с какой, будучи военным корреспондентом «Правды», писал о делах и днях бойцов своего фронта.
…Где-то за Вислой наши части захватили крошечный кусочек земли в несколько сот метров и, зацепившись за него, держатся со стойкостью истых советских воинов, день и ночь обстреливаемые с земли и с воздуха. Пищу и боеприпасы им подвозят ночью на рыбачьих лодках и резиновых понтонных шлюпках. Но все мы понимаем, как дороги для победы эти первые завислянские болотные метры, захваченные возле старого городка Сандомира. Это желудь, из которого потом вырастет роскошный дуб победы в Верхней, Средней и Нижней Силезии. И все мы — военные журналисты — горим мечтой побывать на этом дьявольском пятачке, чтобы получить право написать первую корреспонденцию с места, откуда, возможно, будет начат прыжок в Германию. И вот в туманный день мы, спрятав за дамбы свои вездеходики и заворотив полы шинелей, бежим по заросшей тальником пойме к реке. В этот туманный день знакомый офицер обещал перебросить нас на пятачок на понтонной лодке.
