Чем больше она горячилась, тем спокойнее становилось у меня на душе.
— Да что вы, никто вас не гонит! — заговорил я. — Оставайтесь. Только сами видите, какая тут предстоит работа. Воспитатели все разбежались. А я человек новый.
— Работы, конечно, много. Я знаю.
— Значит, остаетесь?
— А о чем же я говорю вам все время! — В голосе ее слышалось такое торжество, словно она отвоевала для себя право на веселый и мирный отдых, а не на работу с сотней необузданных ребят.
— Вам надо отдохнуть, — торопливо и с явным облегчением продолжала она. — Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас — дети как дети. — В голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? — Послушайте, — перебила она себя. — а Лобов повторяет свои упражнения?
— Простите…
— Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает «р» и «л»…
— Ах, Лобов!
Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова — его речь и в самом деле трудно понять.
Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо «з» он говорит «ж», вместо «с» — «ш»; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.
— Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.
— Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить «с» и «з».
— Вы думаете, он будет говорить нормально?
— Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: «Вот, честное слово, буду каждый день повторять».
— Что же он такое должен был повторять?
— Очень просто… Ох, как глупо! — вдруг спохватилась она. — Вам давно пора отдохнуть, а я…
— Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, — сказал я. — Вы что же, прямо с дороги?
— Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах — и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.
Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне — это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.
— Екатерина Ивановна! Голубушка! — послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. — А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?
— Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла — и приехала…
Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.
Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.
— Прежде, — сказал он без всяких предисловий, — я был по специальности фотограф…
Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.
Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно:
— Я решил вернуться к своей прежней профессии.
— Значит, оставляете детдом?
— Значит, оставляю.
Что было отвечать ему? Если человек не хочет быть воспитателем, уговаривать его не нужно. А уговаривать этого, что стоял передо мной, в слишком длинных, неряшливо подвернутых брюках, в пиджаке с чужого плеча, и, внушительно оттопырив нижнюю губу, смотрел на меня мутными, ленивыми глазками… Нет, уговаривать его незачем. А в гороно объясню, Зимин поймет.
Щуров правильно расценил мое молчание.
— Честь имею, — сказал он.
— Прощайте.
Некоторая муть от разговора с Щуровым все же засела в душе. И когда, уже на ночь глядя, в мою комнату вошла Екатерина Ивановна Артемьева, усталая, с чемоданом в руках, и чуть не с порога заявила: «Выгоните в дверь — войду в окно», — я попросту очень обрадовался, словно темной ночью на незнакомой дороге кто-то засветил мне фонарик. Может быть, только теперь, в эту ветреную и холодную мартовскую ночь, я по-настоящему помял то, что сказал мне на прощанье Антон Семенович. Я работал с ним вместе и помогал ему как только мог. Но я всегда полагался на его слово. Его мысли были для меня неоспоримы, его находки — самыми лучшими. А сейчас я сам за старшего.
Первый, кого я увидел утром, был Сергей Стеклов.
— Все в порядке? — спросил я.
— Часы целы, вот они, — простодушно ответил он.
Я в упор посмотрел на него и пожал плечами.
Он густо покраснел.
— В детдоме все в порядке, Семен Афанасьевич. И… и пришел Подсолнушкин.
— Это кто же?
— Наш. Воспитанник. Мы еще вам говорили — его Тимофей слушается. Вот он идет!
Я ожидал увидеть взрослого парня, силача. Но от будки к нам шел маленький, узкоплечий подросток — шел не спеша, руки в карманы, независимо поглядывая по сторонам.
— Здравствуй, — сказал я.
— Здравствуйте, коли не шутите, — неторопливо и с достоинством ответил Подсолнушкин.
— Как же ты оставляешь дом, если знаешь, что без тебя на Тимофея нет управы? Вот он тут вчера вырвался, мог кого-нибудь поддеть на рога.
Я застал его врасплох. Он ждал выговора за самовольную отлучку, и весь его вид поначалу говорил: «Я сам себе хозяин и сумею за себя постоять». И вдруг — Тимофей… Подсолнушкин смотрел растерянно, и я не дал ему опомниться:
— Ну, вот что: скорей умойся, позавтракай, и пойдем с тобой к Тимофею. Ты в какой спальне?.. Значит, у Жукова. Отбери там двоих понадежнее себе в помощь — надо сарай привести в порядок. Кстати, где ж ты был эти два дня? Я тебя еще не видел здесь.
Подсолнушкин кашлянул.
— У меня… гм… — Он явно придумывал, чем бы объяснить свою отлучку. — Я у тетки был… хотел там остаться…
— И что же?
Дальше пошла чистая правда:
— Я на рынке Нарышкина встретил… Он говорит: «В детдоме все вверх дном!» Я и решил поглядеть.
— Это ты правильно решил. Ну-ка, Сергей, давай сигнал на подъем!
Раздался дробный, прерывистый звон колокольчика. Он дребезжал, всхлипывал, захлебывался все на одной и той же высокой ноте. «Экая музыка! — с досадой подумал я. — Надо скорее горн».
На кухне уже разведен был веселый огонь, и лицо Антонины Григорьевны показалось мне не таким суровым, как вчера.
— Екатерина Ивановна уже на ногах. В корпусе. Чуть свет встала, — сообщила она, поздоровавшись со мной.
Все было как вчера — и все было совсем иначе. Вчерашнее утро они начинали, с любопытством ожидая, что с ними будет. Они привыкли: кто-то что-то с ними делает, а они либо кое-как подчиняются, либо увиливают, а то и бунтуют понемногу. Сегодня они просыпались с сознанием, что у них есть начатые и неоконченные дела: Жуков еще накануне знал, что его отряд дежурит в столовой и на кухне, отряд Королева должен был убрать двор, отряду Колышкина поручили привести в порядок клуб.
Любопытно было видеть, как встретили ребята Екатерину Ивановну. Собственно, трудно назвать это встречей. «Ка-те-ри-на Иван-на!» — только и произнес нараспев Петька, но вложил он в эти два слова очень много. «Как хорошо, что вы приехали! А мы уж думали, вы не вернетесь!» — с несомненностью разобрал я в этом приветствии. Тут были и радость, и удивление, и что-то еще, чему не сразу подберешь название. Старшие, видно, мало знали ее, но ребята лет десяти-одиннадцати, должно быть, сразу чувствовали в ней то, чего им давно не хватало.
Вася Лобов ходил за ней по пятам и, размахивая руками, горячо, хоть и довольно невнятно, объяснял:
— Я ничего не жабыл, Екателина Ивановна. Я повтолял. Пошлушайте…
— Вы ведь работали здесь меньше месяца? — спросил я Артемьеву.
— Ровно двадцать четыре дня, — ответила она.
«Много, оказывается, может человек посеять за двадцать четыре дня», — подумал я, глядя ей вслед.
— Это хорошо, что приехала Екатерина Ивановна, — сказал Король. — Но только она для маленьких ребят. А для больших… — Он с сомнением покачал головой и закончил осторожно, стараясь никого не обидеть: — Для больших это дело несерьезное.
