– А вдруг он потеряет новый адрес? – сказала она. – Пусть лучше висит.
Но дядя Аркадий адрес не потерял, и мы скоро получили от него еще одно письмо. В нем он пообещал, что скоро будет Победа, и мы стали ждать Победу.
Зима незаметно кончилась, и наступили теплые дни. Во вторую половину нашего дома вернулся хозяин, высокий сутулый старик со слезящимися глазами. Во время эвакуации у него погибли жена и дочь и сына убили на фронте. Он согнулся от горя и от старости, и смотреть на него было грустно, потому что казалось, что его глаза все время плачут.
Глыба, проломившая стену, все еще лежала в его большой комнате, и он несколько дней подряд ломом отбивал от нее кирпичи и выносил на улицу.
То же самое делали на электростанции мама и другие женщины. Они долбили большие глыбы, стараясь попадать ломами в пазы между кирпичами так, чтобы поменьше получалось половинок и четвертушек и побольше целых кирпичей. В переулке с утра до вечера стоял грохот и стук, и в воздухе плавала нагретая солнцем кирпичная пыль.
В перерыв мама приходила домой усталая, садилась на табуретку, опускала вниз руки и долго так сидела, не раздеваясь и не прикасаясь к еде. Потом она ела суп и снова уходила долбить глыбы, выбирать из битого кирпича хорошие половинки, носить на носилках раствор на второй, а потом и на третий этаж. Электростанция восстанавливалась.
Мама боялась, что я где-нибудь подорвусь на мине или опять принесу ей какой-нибудь медный таз, и не отпускала меня далеко. Она говорила, чтоб я играл во дворе или здесь на улице, но так, чтобы она меня видела. Но играть здесь было не во что, и я тоже выбирал из завала хорошие половинки, бегал с бидончиком за холодной водой к крану, когда кто-нибудь из каменщиков или подсобных рабочих хотел пить, и ездил на машине за песком на другой конец города. Больше всего я любил ездить за песком.
Мама и еще какая-нибудь женщина и шофер, если у него появлялась охота, стояли около заднего или бокового борта и бросали песок все время в одно место, пока не получалась гора. Тогда они переходили к другому борту, а я стоял в кузове с саперной лопаткой и разравнивал песок по всей машине. Он был холодный, и в жаркие дни хорошо было стоять на нем босиком.
После погрузки плечи у меня гудели, я садился поближе к кабине и сладко вдыхал прохладный ветер, несшийся навстречу машине. Мама и другие женщины садились обычно так, чтобы можно было прислониться к кабине спиной. А я всегда подставлял ветру лицо. Воротник рубашки не застегивал, и ветер надувал у меня сзади такой пузырь, что рубашка вырывалась из-под пояса и хлопала по спине. Ветер остужал под рубашкой гудящую спину и плечи, и мне казалось, что так я быстрее отдыхаю. Ладони тоже после лопаты всегда горели, и я их по самые кисти погружал в холодный песок.
Я очень любил ездить за песком. Мама спрашивала, не устаю ли я, но мне было совсем не трудно работать саперной лопаткой. А когда мы разгружали, я даже брал совковую. Шофер откроет борт, мы станем все рядом в кузове, подцепим на лопаты и везем к краю целую кучу песка. Конечно, лопата в два раза больше меня и иногда застревала, но я брал ее обеими руками, упирался животом и не отставал от других. Главный инженер один раз увидел, сказал:
– Ого! Молодец! Вот отремонтируем клуб, будешь бесплатно в кино ходить.
И засмеялся. Он был теперь всегда веселый.
К середине лета здание электростанции восстановили полностью, возвели стену, которая выходила в переулок, до самой верхней точки шестого этажа. Но леса еще несколько дней не убирали, и один человек лазил по ним с ведерком и кистью и огромными белыми буквами писал через всю стену и там, где осталась старая штукатурка, и по новым кирпичам, еще не оштукатуренным:
Из пепла пожарищ, руин и развалин мы восстановим тебя, родной город.
Когда он уходил на обед или после смены домой, я забирался на леса и пробовал буквы, высохли или нет. Мне ужасно нравилась эта надпись. Такие слова можно было прочесть и на других домах, но таких огромных букв, которые рабочему пришлось два дня писать, не было нигде.
