В кино в таких случаях всегда бросают на стол наличные; наличных у него не было, но он все равно вскочил, тотчас пожалев о том, что реакция Джейн оправдала ожидания. Вытащив из бумажника кредитку, Тим последовал за женой. Та быстрым шагом пересекала стоянку, поделенную между разнокалиберными магазинчиками и супермаркетом, заставленную машинами и огромную, как футбольное поле.
— Джейн! — крикнул он, еще не успев выйти за порог. Сидящие у окна обернулись.
Ветер пополам с колючим снегом без предупреждения вмазал ему под дых и завыл в ушах.
— Джейни!
Тим кинулся за ней. Она выбежала в чем была, без пальто, и теперь шла, обхватив плечи ладонями и согнувшись под напором ветра. Наконец он догнал ее и уже протянул руку, но Джейн нырнула в щель между двумя машинами. Он все-таки ухватил ее в последний момент.
— Постой, Джейн, пожалуйста!
Вывернувшись, она стукнула его тыльной стороной кулака — удар пришелся прямо под ключицу, и Тим поморщился.
— Какая же ты свинья! — выдавила она сквозь стиснутые зубы. Злые слезы брызнули из глаз, словно выдернутые из кирпичной кладки непослушные гвозди. — Как у тебя язык повернулся?
Тим промолчал. Они стояли смятенные, онемевшие. Узкое пространство между ними наполнялось паром разгоряченного дыхания. Джейн толкнула мужа обеими ладонями в грудь, и он попятился, но успел перехватить ее запястья. Она вывернулась снова.
— Я ляпнул, не подумав.
— Ляпать такое после всего, что мы пережили…
— Я никогда на это не пойду.
— Откуда мне знать?
Мимо прогрохотал тележкой покупатель. Тим обнял жену за плечи и притянул к себе, но она по-прежнему скрещивала руки на груди.
— Никогда, — пообещал он.
На следующий день она приехала в Нью-Йорк — в Нижний Бронкс, в заведение под красной пластиковой маркизой с рекламой африканских кос. Припарковавшись у обочины, Джейн вышла из машины в облако снежной пыли, которую взметнул пропыхтевший по заброшенной улице снегоочиститель. Выщербленные кирпичные фасады, угрюмые и обезображенные, придавали району сходство с гетто. Ветер гонял мусор по тротуарам. Сетчатая ограда вокруг неухоженной площадки закручивалась с одного угла, словно открытая банка сардин.
Джейн сверила фамилию и адрес с написанным на бумажке. Витрина в обрамлении красной рождественской гирлянды была почти целиком заклеена пожелтевшими вырезками из парикмахерских журналов. Такой же коллаж украшал и дверь в небольшой зальчик, где двое темнокожих парикмахерш (одна — альбиноска с розовыми пигментными пятнами) в тяжелых прорезиненных фартуках колдовали над сидящими в креслах матронами. Обе разом обернулись, оторвавшись от своего занятия, когда вошла Джейн. Повсюду змеились провода, пестрели флаконы с распылителями и отражались в зеркальных стенах пыльные искусственные растения. Тим спал у дальней стены на составленных в ряд складных стульях.
Дверь распахнуло порывом ветра.
— Захлопните покрепче, — попросила альбиноска.
Джейн послушалась. Она смотрела на них с натянутой улыбкой, чувствуя себя пришельцем из другого мира, вторгшимся в совершенно инородную среду.
— Это мой муж, — показала она на спящего.
По дороге домой они не обменялись и парой слов. Только на выезде из города Тим проронил:
— Они были очень любезны. Я предложил им сорок долларов… не взяли.
— Как тебя вообще пустили?
— Я сказал, что у меня спазмы в груди. Пообещал заплатить, если дадут мне посидеть у них на стуле, но от денег они отказались.
— А стул дали.
— Мы привыкли считать, что человек человеку волк, но, как выясняется, тебе охотно позволят прилечь и даже позвонят жене.
— Нельзя же всегда рассчитывать на людскую доброту, — возразила Джейн.
Они въехали в гараж, Джейн выключила мотор; ни один из них не сдвинулся с места. Уж теперь-то, после салона с африканскими косами, он должен образумиться? Однако Тим молчал, и Джейн догадалась — он не намерен сдаваться. Свет выключился. Они сидели в чернильной темноте, словно влюбленные старшеклассники, не научившиеся еще выражать чувства словами и считающие автомобиль своим единственным пристанищем.
— Что ты чувствуешь при виде темнокожего альбиноса? — спросил Тим.
— Жалость.
Он уставился в стенку через лобовое стекло.
— Я тоже.
Когда случилось второе обострение, Бекке едва исполнилось тринадцать.
Пубертат был кошмаром. Все уверяли Бекку, что полнота — это детский жир, и он уйдет, а он все не уходил. Нет, она не растолстела, не прибавила резко в весе — просто никак не могла сбросить имеющееся.
В чем разница между белками и углеводами, она впервые спросила у мамы в десять лет. На Рождество и дни рождения заказывала длинные списки пособий по фитнесу и похудению.
— Почему я такая толстая? — допытывалась Бекка. — У нас ведь других толстяков нет в родне?
Родители делали все, что могли: обращались к диетологам, эндокринологам, акупунктуристам, покупали ей снаряжение для бега и абонементы в женские фитнес-центры, заказывали замысловатые тренажеры и высокотехнологичные пластиковые штуковины, рекламируемые по телевизору. Не помогало ничего.
Тим, как примерный отец, убеждал ее, что она самая красивая девочка в мире. А в ночных разговорах с женой недоумевал шепотом, почему Бекка никак не может сбросить вес. Эту тему они обсуждали не реже, чем хорошую успеваемость и мрачные настроения дочери. Опасались, как бы дело не закончилось растиражированной таблоидами булимией, однако Бекка не искала прямых путей. Она брала на обед в школе холодный тофу. Попросила купить будильник и спозаранку вставала бегать. Натянув черные лосины и флисовую спортивную кофту, двенадцатилетняя семиклассница Бекка пробегала по три мили в день. Под штаны и кофту она наматывала мусорные пакеты и представляла, как молочно-белый жир вытапливается из нее с каждой каплей пота. Перемазавший пакеты сальный налет выглядел отвратительно, однако Бекку он приводил в восторг — как наглядное свидетельство желанных потерь. Это было еще до пирсинга в носу, дредов и полночных прикладываний к баллончику со взбитыми сливками.
Длинный беговой маршрут проходил вокруг здания начальной школы с веселыми картинками на оштукатуренных розовых стенах. На застекленной доске объявлений перед главным входом каждый день появлялось новое послание от директора. Теперь там уже которое утро висело бессменное: «Хорошего вам отдыха, тигрята! Увидимся в следующем году!»
