Говоря это, Моравецкий невольно подумал: «Дзялынец не простил бы мне такой защиты!»
— Извините, пан профессор, — сказал Кузьнар вполголоса. — Вы называете это случайным промахом?
Моравецкий молчал. «Кто прав?» — мелькнуло у него в голове.
— Классовая борьба имеет свой механизм, — сказал Свенцкий и зевнул со скучающей миной пятидесятилетнего мужчины, запертого в детской.
— Твой хваленый механизм состоит часто в том, что человеку отказывают в поддержке…
Моравецкий не докончил и обвел глазами своих учеников. Никто из них не смотрел на него.
— Объясните, наконец, толком, что вы решили?
Мальчики поглядывали на Антека. Свенцкий украдкой мигал ему. Слышно было только учащенное дыхание и скрип парт.
— Мы не согласны с вашей точкой зрения, пан профессор, — сказал наконец Антек Кузьнар. — Наш зетемповский актив внесет в педагогический совет предложение отстранить профессора Дзялынца от должности преподавателя.
Моравецкий остановился. Смял очки и порывисто потер их о рукав. Скамьи, стены, лица слились перед ним в туманное сероватое пятно.
— Мы хотели сообщить вам об этом, так как вы — наш классный наставник, — добавил Свенцкий, с любопытством уставившись на него щелочками глаз.
— Слушайте, мальчики, — воскликнул Моравецкий. — Ведь это же чистое безумие! Кузьнар, опомнись! Вы хотите одним махом зачеркнуть человека, поставить на нем крест?
Вейс вдруг пересел с парты на подоконник. Взлохмаченные волосы свесились ему на лоб, и он нервно болтал длинной худой ногой. Моравецкий краешком глаза видел его унылое лицо и понимал, что Вейс его не осуждает.
— Пан профессор, — говорил между тем Кузьнар, стараясь скрыть возбуждение, — вчера вечером мы собрались у Стефана и обсудили этот вопрос. Свидетелем выходки Дзялынца был весь класс. Вы знаете, что это значит. В классе не одни мы, зетемповцы. Там есть и неорганизованные, и такие, как, например, Кнаке или Тыборович… Это вода на их мельницу. Дзялынец показал, что он наш враг. Это факт. Мы не «зачеркиваем» людей, мы только должны обезвредить наших врагов.
«Тонкая разница в терминологии, — мысленно покачал головой Моравецкий. — Какой же я простофиля!» Он вдруг совершенно успокоился.
— Во-первых, — возразил он вслух, — следует прежде всего выслушать и другую сторону. За кого вы меня принимаете, чорт возьми! Свенцкий, ты, может быть, назовешь меня гнилым либералом, но я повторяю: этого требует простая честность! Человек, которого осудили, тем самым уже становится преступником, если только он не осудил сам себя. Дайте Дзялынцу время самому осудить себя, не делайте из него сразу преступника. Пожалуй, я с ним поговорю. Ну что же? Кузьнар, Збоинский, Свенцкий, будем справедливы!
Он ждал ответа, обратив очки туда, где сидел Кузьнар.
Но Антек не отвечал. Сидел, согнувшись, уперев локти в колени и крепко сплетя пальцы. В его молчании чувствовалось, что Моравецкий не убедил его и что он опасается продолжать этот спор, который казался ему, очевидно, не особенно вразумительным.
Моравецкий подошел к нему, положил обе руки на соседнюю парту и сказал медленно, словно с трудом собирая мысли:
— Я — гражданин нашей страны, Народной Польши. Стараюсь все в ней понять. Я — честный беспартийный интеллигент, как вы это называете. У меня нет никаких причин бояться за себя: прошлое мое чисто. И мне никто не запретит иметь об этом деле свое собственное мнение.
— Это — фразы, пан профессор, — отозвался Свенцкий неприятным, скрипучим голосом.
Кузьнар взглядом остановил его. Збоинский ерошил свои рыжие вихры. Моравецкий, не глядя на Свенцкого, снисходительно покачал головой.
— Хорошо, будем говорить проще, без фраз.
Он подошел к доске и стал не спеша вытирать ее. Когда все было стерто, он повернулся к Вейсу:
— А ты вполне уверен, что Дзялынец, говоря так о коммунизме, высказывал свой собственный взгляд?
Вейс молчал, болтая ногой.
— Вейс, постарайся быть беспристрастным. Неужели же человек в здравом уме мог бы в наши дни сказать такую вещь при зетемповцах? Быть может, Дзялынец только изложил вам идеологически неверную мысль Жеромского? Как ты думаешь?
Вейс перестал болтать ногой. Сдвинув брови, он смотрел в лицо Моравецкому доверчиво, но с каким-то замешательством.
— Это нездоровая книга, Вейс, — продолжал Моравецкий, садясь около него на подоконник. — Тебе, наверное, нравится сцена, когда толпа рабочих идет на Бельведер? Но автор хотел придать этой сцене совсем иной смысл, чем ты думаешь. Да, он таким образом предостерегал против революции. Думаешь, и я двадцать лет назад не ломал над этим головы? Шутка сказать — заключение «Весны»!.. И великие писатели иногда заблуждаются, Вейс. Прочти, что Ленин писал о Толстом. Можешь ты дать слово зетемповца, что Дзялынец высказал свою точку зрения, а не разъяснял вам попросту заблуждение Жеромского?
— Не знаю… мне это не приходило в голову, — шопотом ответил Вейс.
— А вы? — Моравецкий посмотрел на Збоинского и Кузьнара.
Оба закашлялись, скрывая растерянность. Свенцкий сидел надутый и грыз ногти. Не дав им подумать, Моравецкий продолжал, большими шагами расхаживая по классу:
— Мы ничего не знаем наверное, уважаемые господа присяжные. Тут нет преступника, нет преступления, нет пострадавших. Вейс оскорблен словами Дзялынца. Но мы же знаем нашего Вейса: он в огонь прыгнет за страничкой большой литературы. А что если Дзялынец попросту хотел сказать: «Об этом ты, Вейс, меньше всего можешь судить, потому что ты — известный ригорист, эстет и романтик»? А вы сразу обвинили человека чуть ли не в ритуальном убийстве.
Он остановился около кафедры и с высоты своего огромного роста внимательно смотрел на учеников. Уж не обманывает ли он этих мальчиков, которые моложе его почти на целую человеческую жизнь?
«Нет, я не лгу», — успокаивал он себя. Но им овладела безмерная усталость, его чувства и мысли были в смятении.
Агнешка столкнулась с ним в учительской раздевалке, когда он уже надевал пальто. Она рассмеялась — и тут только Моравецкий вспомнил, что обещал зайти за ней. Кристина кончала работу около четырех, так что в его распоряжении был еще час с лишним.
Когда они с Агнешкой выходили из школы, там уже не было ни души. На улице Моравецкий зажмурился — светило бледное осеннее солнце. Они пошли по направлению к площади Трех Крестов. Агнешка шла немного впереди, ее кожаная куртка была только наброшена на плечи, волосы сегодня гладко зачесаны наверх. Моравецкий не говорил ни слова — при Агнешке можно было молчать. От разговора с мальчиками у него остался неприятный осадок, какое-то чувство опустошенности, нервного беспокойства и усталости. Хотелось посидеть одному за чашкой кофе, подумать, взвесить все доводы, их и свои. «Плохо я выполнил свою задачу», — говорил он себе. Он знал, что плохо сделанное дело дает себя знать впоследствии и обычно в самый неподходящий момент.
Они остановились около нового здания Министерства промышленности. У широких ступеней стоял ряд автомобилей.
— Вам сегодня, видно, не до разговоров, — сказала Агнешка. — Я пойду.
Она смотрела на него, придерживая рукой волосы, которые трепал ветер. Моравецкий вдруг испугался одиночества.
— Нет, не уходите. — Он улыбнулся Агнешке. — Таким скучным людям, как я, всегда нужна очередная жертва. Напьемся кофе, а потом я вас отпущу. Пойдемте отсюда, здесь всегда гуляют сквозняки.
Он окинул взглядом уже освобожденный от лесов желтовато-белый костел и старый, весь в заплатах, дом на углу.
— Эта площадь никогда не станет красивее, — буркнул он словно про себя.
— А говорят, здесь решено пробить ход к Висле, — заметила Агнешка, глядя на здание Института глухонемых.
«Эта площадь похожа на меня, — подумал Моравецкий с горькой иронией. — Старье рядом с новым, беспорядок, неразбериха, а в глубине… господь бог… И сквозняки…»
Они зашли в кондитерскую Галинского и заняли столик во второй комнате. Моравецкий вспомнил, что здесь он и Кристина встречались в первые месяцы их знакомства. Он нагнулся к столу, пытаясь отогнать эти мысли… Да, они всегда выбирали место в глубине зала, у окна. Там еще висела какая-то картина, — кажется, репродукция «Грюнвальда»? Раз Кристина запоздала на полчаса, и он, дожидаясь ее, писал на мраморном столике ее имя, обмакнув палец в разлитом кофе. Так она и застала его: не успев стереть написанное, он задумчиво созерцал мокрый столик. А когда здоровался, испачкал новенькую перчатку Кристины. Таково было его признание в любви. Когда это было — осенью? Нет, весною, ранней весною. Кристина опоздала тогда из-за грозы. И после той весенней грозы он попросил ее руки… А заболела она осенью. Весна и осень, между ними долгий ряд лет… Время между весной и осенью не всегда бывает временем урожая.
