— Вначале, значит, маляры, а потом столяр? Немного странный распорядок работы, вы не находите?
Женщина только вздохнула. Ей вообще многое казалось странным и непонятным: и отсутствие хозяйки, и ранний приезд профессора, и эта история с пожаром.
Юшкас поблагодарил Анну и отпустил ее, а через минуту пригласил Тауткуса.
— Товарищ Тауткус, — Юшкас протянул ему руку, — это вчера вы так обгорели?
Брови кузнеца были опалены, левая рука забинтована.
— Вчера, — хмуро ответил он. — Такого пожара я на своем веку не помню. Пятьдесят лет здесь живу... — Тауткус, не договорив, закашлялся и махнул рукой.
Следователь прошелся по комнате, обдумывая что-то, и задал вопрос, видимо, больше всего волновавший его:
— Вы и Ковалис оказались здесь первыми. Где вы нашли тело профессора? Не торопитесь, Тауткус, подумайте, ваш ответ очень важен.
— А чего думать? Я прекрасно помню, товарищ начальник. Вот здесь профессор лежал... Уже мертвый. — Тауткус подошел к забитой двери и показал на пол. — Вот здесь, на этом самом месте,
Юшкас вынул записную книжку с планом комнаты и поставил отметку на том месте чертежа, которое показал кузнец.
Ковалис подтвердил показания Тауткуса. Оставшись вдвоем с Акменом, Юшкас попросил:
— Организуйте запись показаний этих трех свидетелей.
Старший лейтенант молча проводил следователя до машины и только в последнюю минуту, когда уже застучал мотор, спросил:
— Будем оформлять акт о несчастном случае?
— Во-первых, отправьте труп в морг, — посоветовал следователь. И, открыв дверцу машины, добавил:— А во-вторых, договоримся: с выводами о причинах пожара спешить не будем. Запишем, товарищ старший лейтенант, что они нами еще не установлены. Вот так. До скорой встречи.
Прокурор внимательно слушал Юшкаса. По его лицу трудно было определить, согласен или не согласен он с предположениями и выводами следователя. И даже после того, как Юшкас кончил докладывать, прокурор заговорил не сразу.
— Да... Значит вон куда ниточка-то потянулась. Ничего не скажешь, гипотезы ваши смелы, аргументы убедительны. Сегодня же буду разговаривать с уполномоченным Комитета государственной безопасности. Коли дело о смерти Шамайтиса приобрело подобную окраску, будем держать с Комитетом постоянный и тесный контакт. Кто знает, может быть, вообще... — Прокурор не договорил и задумался. После короткой паузы продолжал: — А вам, Юшкас, следует навестить дом профессора. Это не помешает. Вдова Шамайтиса больна. После смерти сына у нее плохо с ногами, а последнее время она вообще редко выходит из дома. Почему бы вам не побывать у нее? Ведь вы когда-то дружили с ее сыном... Навестите сегодня же. У меня есть некоторые основания предполагать, что в семье Шамайтиса не все ладно...
Юшкас удивленно посмотрел на прокурора.
Нелады в доме Шамайтиса? Два старых человека, проживших вместе такую долгую жизнь... Странно! И потом, какое это имеет отношение к случившемуся на даче?
Словно разгадав недоумение Юшкаса, прокурор пояснил:
— Я хочу, чтобы вы были в курсе всех вопросов, которые могут у вас возникнуть по ходу следствия. Кстати, этими вопросами могут заинтересоваться и товарищи из Комитета. Так вот. Я наводил справки в Академии, в университете, где преподавал профессор. Последние годы он работал над книгой о католической реакции. По-моему, это немаловажная деталь, товарищ Юшкас, как вы считаете? — прокурор улыбнулся. — Видите, вы меня настолько убедили вашими доводами, что весь дальнейший ход расследования я теоретически строю, исходя из ваших концепций.
Он поднялся из-за стола. Подошел к Юшкасу и обнял его за плечи.
— Действуйте, Ивар. Знакомство с Шамайтисами облегчает вашу работу.
...Смерть мужа потрясла Марию Шамайтене. Но эта сухонькая, седая женщина не плакала, не билась в истерике, а закрылась в своей полутемной комнате и не выходила оттуда несколько суток. Только приезд Ивара Юшкаса нарушил ее затворничество.
Мария Шамайтене встретила Юшкаса приветливо. Вглядываясь близорукими глазами в этого невысокого человека с небольшим шрамом на худощавом, чисто выбритом липе, с орденскими планками возле карманчика темно-синего пиджака, она невольно старалась представить его себе таким, каким он был в пору своей юности, в дни веселых игр и забав с ее дорогим Юргисом. Что-то в нем напоминало ей сына: такие же светлые волосы, улыбка, та же стремительность движений... Что ж, спрашивай, милый Ивар, старая Мария ответит на любой вопрос, расскажет все, что знает.
Но Юшкас ни о чем не спрашивал. Медленно, неторопливо текла беседа. Воспоминания о далеких годах сменялись разговором о делах сегодняшних, о последних днях жизни и работы Альберта Шамайтиса. И только когда Юшкас повел речь о трагической смерти старого профессора, Мария преобразилась. Она подняла дрожащую руку и заговорила так, будто произносила заклинание:
— В смерти Альберта мы все видим волю всевышнего. Мой муж был грешен. И я скорблю, что он, не успев раскаяться, ушел из этого мира. Я молюсь за него и буду молиться до конца дней своих. — Широким, размашистым жестом Мария осенила себя крестом.
Юшкас не перебивал. Он смотрел на старую женщину, говорившую исступленно, самозабвенно. Он начинал понимать, что перед ним — религиозная фанатичка.
В этот день Ивар Юшкас недолго сидел у тети Марии — так по старой привычке он называл ее. Выйдя из дома, он несколько раз вдохнул полной грудью свежий воздух и провел рукою по лбу, словно отгонял неприятные видения.
На утро следователь был приглашен к сотруднику Комитета государственной безопасности. Он остался доволен большим и содержательным разговором с полковником Алексеем Николаевичем Беловым и в докладе прокурору охарактеризовал его коротко и ясно:
— Очень толковый и знающий человек!
Из беседы с полковником Юшкасу особенно запомнились слова:
— Товарищ Юшкас, давайте на минуту раздвинем служебные рамки, подумаем, порассуждаем — не является ли гибель Шамайтиса еще одним звеном в борьбе реакции против сил прогресса и демократии? Есть кое-кто среди нас, кто говорит о возможности идеологического сосуществования. Мне представляется, что гибель Шамайтиса — трагический и отрицательный ответ этим людям.