Через некоторое время я начал настолько наслаждаться актерской игрой, что стал активно искать новые возможности выступить. В возрасте семнадцати лет я был выбран на роль Ральфи в пьесе Клиффорда Одетса «Проснись и пой». Ральфи был подростком, пытающимся освободиться от хватки властолюбивой матери, эта роль одинокого молодого человека, борющегося за то, чтобы обрести себя среди враждебного и подавляющего окружения, затронула струну в моей душе. Я чувствовал, что я начинаю по-настоящему понимать, что такое актерская игра. Исполнение роли Ральфи было для меня поворотным пунктом, театр стал моей страстью, моим призванием, моей одержимостью. С этого момента я решился стать актером.
Ну вот, а мои родители были чрезвычайно усердные, ответственные, практичные люди. Я вырос во время Великой Депрессии, которая для большинства в финансовом плане была очень трудным временем. Мои родители спаслись из России (отец — прокравшись ночью через польскую границу, мать — спрятавшись в возу с сеном), и они испытывали благодарность, что могут жить в стране, где им не грозило быть убитыми на улице. В то же время, они очень боялись стать финансовой обузой. Усердная работа была для них нравственным долгом.
Поэтому, когда я в семнадцать лет сказал им, что собираюсь изучать драматическое искусство в театре «Пасадена» и стать актером, они были убиты горем. И, после множества слез, бесполезных мольб и споров, они попытались разубедить меня, отказавшись платить за мое обучение со словами: «Тебе придется делать это без нашей помощи». Будучи упрямым, я скопил денег, продавая пылесосы, купил билет на поезд и отправился в западную Калифорнию.
По интересному совпадению (или, если предпочитаете, «задумке пришельцев»), персонаж по имени Спок встретился в таком же возрасте с такой же реакцией, когда известил родителей о своем решении поступить во Звездный Флот — выбор профессии, который вызвал откровенное неодобрение его отца. Разумеется, мой собственный опыт был тем, на что я мог опереться, как актер, при исполнении сцен между Споком и его отцом, Сареком, в серии «Звездного Пути» под названием «Путь на Вавилон».
Первый потрясающий мой прорыв в Голливуде состоялся в 1951 году, когда мне было всего 20, и я получил ведущую роль в скромном фильме под названием «Молодой Пол Барони». Барони был итальянским парнишкой из Нью-Йоркского Ист-Сайда, ставшим боксером. Роль была особенно интересной, потому что у него было изуродованное лицо, из-за неправильного наложения хирургических щипцов при родах. Отсюда его нелестное прозвище «Обезьян» — все считали его похожим на большую человекообразную обезьяну. Лицо делало его чужаком, пришельцем в своем собственном мире.
В первый день, когда я прибыл на съемочную площадку, я даже не знал, что получил роль. Я снова и снова проходил пробы, снова и снова обнаруживая себя в приемной вместе с 12 или 15 другими парнями, которые выглядели совсем как я. В конце концов, я устроил продюсеру настоящее рекламное представление, и он сказал: «ОК, давай я об этом подумаю. Я найму тебя или на ведущую роль, или на второстепенную. Возвращайся в понедельник утром». (Все происходило в пятницу вечером). Так что я вернулся в понедельник, зашел в продюссерский офис, и секретарь сказал: «Ступайте в репетиционную С. Актеры с режиссером там».
Все еще не ведая своей судьбы, я отправился в репетиционную С, чувствуя себя очень смущенным и потерянным, и уселся у стены. В конце концов, гример — очень талантливый художник по имени Ли Гринвей — подошел ко мне и спросил: «Вы не Леонард Нимой? А то я его ищу».
Он отвел меня к гримерному креслу и начал накладывать шаблоны на мое лицо, чтобы можно было сделать поролоновые накладки. В этот момент я понял, что был выбран на главную роль.
Мой большой прорыв: с Моной Нокс в «Молодом Поле Барони», 1952 год.
В день, когда начались съемки «Молодого Пола», я уселся в то же самое кресло и стал смотреть, как Ли прикрепляет законченные накладки к моему лицу. Я с трепетом наблюдал за медленным превращением в зеркале, пока мои рот, нос и лоб становились из Нимоевских Обезьяновыми. Хоть я в то время и не был особо профессиональным актером, мои чувства инстинктивно откликнулись на это новое лицо.
Я выглядел как чужак, человек, не имеющий с другими ничего общего. Я мог разделить чувства, вызванные «инаковостью», мог понять, почему Малыш воздвиг защитную раковину из застенчивости и физической грубости, чтобы спрятать свои истинные чувства. И все же, как и Горбун, он тоже обладал сердцем, жаждущим понимания и сострадания.
