— Ты думаешь? — спросилъ молодой человѣкъ.
— Всенепремѣнно. Гуси еще не летѣли и теплой погоды ждутъ — вотъ я изъ-за чего.
— Видишь, видишь. Вотъ и попался. У самого примѣты, а барометръ отрицаешь, — подхватилъ молодой человѣкъ.
— Барометръ вашъ или гусь! Гусь — онъ чуетъ, ему отъ Бога чутье дано.
— И у ртути та-же самая чувствительность.
Миней покрутилъ головой и сказалъ:
— Эхъ, не сговориться съ вами! Ну, да бросимьте! Чего тутъ!
— Попробуемъ неводкомъ половить. Я сейчасъ двухъ работниковъ кликну — вотъ насъ четверо къ четыремъ концамъ невода и есть, — предложилъ молодой человѣкъ.
— Воду только процѣдимъ при такомъ вѣтрѣ. Мокнуть не стоитъ.
— Ну, что-нибудь, авось и выловимъ. Окунь попадется, щука.
— Вотъ ужъ щука-то при вѣтрѣ всегда въ глубь уходитъ. Мелкая рыбешка отъ вѣтра въ тихую глубь — и щука за ней. Ну, да половимъ, коли хотите охоту потѣшить, — согласился Миней. — Велите работникамъ неводъ на рѣку выносить, а я тѣмъ временемъ изъ рыбачьей лодки воду откачаю.
Миней сталъ вынимать изъ воды удочки.
— Что-жъ не удишь? — спросилъ молодой человѣкъ съ ружьемъ и лягавой собакой, останавливаясь передъ заводскимъ сторожемъ Минеемъ, сидящимъ на скамейкѣ около своей караулки и уныло посматривающимъ на рѣку.
— При такихъ вѣтрахъ нешто можно рыбу удить! Рыба вѣдь что человѣкъ, она при вѣтеръ тоже прячется въ укромное мѣстечко. Ей въ вѣтеръ не до червя, не до мухи. Щука ужъ на что хищный звѣрь, а и она вѣтру боится. Вонъ какой вѣтеръ! Инда сквозь полушубокъ прохватываетъ.
— А на рака ежели, да на донную удочку?..
— Какое хошь теперь лакомое блюдо рыбѣ предлагай — все равно не возьметъ. Теперь рыба въ мрачности, теперь она сердится, ни веселый червякъ, ни раковая шейка ее не развеселитъ.
— Скучаешь стало быть?
— Еще-бы не скучать! Капусты себѣ нарубилъ, хряпу коровѣ наготовилъ.
— А грибы? Что-жъ грибы не сушишь?
— Какіе-же теперь грибы, помилуйте. Гусь полетѣлъ на теплыя воды — грибамъ аминь.
— Отчего?
— Оттого, что холодно. Гусь передъ морозами летитъ. А грибъ — онъ ужъ это чуетъ и сходитъ.
— Да и раньше-то нынче гриба мало было. Такое лѣто, такая осень. Грибъ любитъ воспареніе послѣ дождя. А гдѣ нынче было воспареніе?
— Стало быть грибовъ нынче на зиму запасъ небольшой?
— Самая малость. Подкузмилъ нонѣ.
— А брусника?
— Брусники нонѣ тоже супротивъ лѣтошняго самая малость. Не вызрѣла.
— Что-же хорошо-то?
— Да ничего не хорошо. Вотъ я осенью налима ждалъ, а и Рождество Богородицы прошло, и Крестовоздвиженье прошло, и Вѣры, Надежды и Любви прошли — а налима все нѣтъ.
— Не ловился?
— Ни въ вершу, ни въ мережу, ни въ неводокъ.
— Гдѣ-же онъ?
— Да кто-жъ его вѣдаетъ! Надо полагать, не зашелъ къ намъ въ рѣку. Думали, у береговъ по норамъ подъ кореньями не сидитъ-ли… Ребятишки раздѣвались и лазали, всѣ передрогли — нѣтъ налима. Поднадулъ налимъ. Развѣ вотъ что вѣтеръ перемѣнится, да къ Покрову его пригонитъ. А только передъ заморозками-то онъ не очень любитъ.
Миней пососалъ потухшую трубку, потомъ выбилъ изъ нея золу и спряталъ за пазуху.
— И лещъ нонѣ поднадулъ, совсѣмъ поднадулъ, продолжалъ онъ. — Прежде ягода цвѣтетъ — онъ тутъ. А нонѣ до самой калины я его ждалъ — нѣтъ. И калина отцвѣла, а его такъ и не было. Куда онъ дѣвался — и ума не приложу.
— Можетъ быть еще зайдетъ.
— Что вы! Ни въ жизнь. Онъ только на калиновый цвѣтъ идетъ, а ужъ теперь и калина вызрѣла и воробьи ее съѣли. Не повеселилъ и лещъ.
— Кто-же веселилъ-то?
— Окунь, головль, плотва, подлещикъ. Эта рыба такая, что она и весной, и лѣтомъ, и осенью… Одно только — вѣтровъ она боится. Вотъ какъ вѣтеръ утихнетъ, хочу на мушку половить попробовать. Любитъ онъ послѣ вѣтровъ за мушкой погоняться.
— А отчего ты по ручьямъ миногъ не ловишь? Вонъ ребятишки сколько ихъ вылавливаютъ!
— Не показанная на ѣду рыба, — отвѣчалъ Миней.
— Какъ не показанная! Маринованная минога — отлично… Ты посмотри, сколько въ Петербургѣ ихъ покупаютъ.
— Такъ вѣдь то господа покупаютъ. А намъ минога не показана.
— Отчего?
— Оттого, что она на змѣю похожа. Что угрь, что минога — это водяному приспѣшники, ему они слуги.
— Ну, вотъ… — махнулъ рукой молодой человѣкъ. — Кто это тебѣ сказалъ?
— Отъ стариковъ извѣстно. Что по лѣсамъ лѣшему змѣя, то водяному въ водѣ угрь и минога Вьюнъ по нашему. Минога — это вьюнъ. Такъ вотъ вьюнъ и угрь — водяному приспѣшники. И у домоваго тоже на манеръ вьюна приспѣшники есть. Тоже на змѣю похожъ, — прибавилъ Миней.
— Кто такой?
— Ужъ. Ужъ — его приспѣшникъ, потому-то онъ около жилья и живетъ. Вонъ у насъ на заводѣ подъ старыми хлѣвами — страсть ихъ сколько. Вылѣзутъ на солнышко, да и грѣются. Они грѣются, а домовой на нихъ любуется. А попробуй убить ужа — домовой тебя мучить начнетъ, потому это это гадъ.
— Кто-же это видѣлъ, какъ домовой на ужей любуется? — улыбнулся молодой человѣкъ.
— Старые люди видѣли, кому открыто. Они видѣли и намъ сказали, а мы должны вѣрить. Вы нашего кучера Григорія помните?
— Еще-бы не помнить! Рыжій такой былъ.
— Ну, вотъ… Онъ разъ возьми да ужа-то и убей. За змѣю его принялъ. Такъ что-жъ вы думаете! Только Григорій въ сараѣ на койку спать легъ, а онъ его съ койки стащилъ да головизной объ полъ.
— Кто онъ-то?
— Да домовой. Кому-же больше? Какіе вы странные! И такъ три ночи подъ рядъ. Потомъ ослобонилъ. Нѣтъ, ужей не надо бить.
Молодой человѣкъ недовѣрчиво покачалъ головой, вскинулъ ружье на плечо и сказалъ Минею:
— Ну, прощай. Пойду пошляться.
— На охоту?
— Да вотъ думаю гусей-то перелетныхъ покараулить.
— Не убьете. Ни въ жизнь не убить. Гусь высоко летитъ, гусь летитъ выше выстрѣла. Онъ хитеръ. Онъ понимаетъ. Хитрѣе гуся и птицы нѣтъ.
— У меня берданка далеко беретъ.
— Онъ и берданку понимаетъ. Вы думаете, онъ берданки не понимаетъ? Онъ все понимаетъ. Вѣдь молодые гуси никогда одни не летятъ. Съ ними всегда старый гусь. Старый гусь впереди. И этотъ гусь передовикъ съ молодыми стадами лѣтъ по двадцати летаетъ, такъ какъ-же ему не знать!
— Попробую. Да и пробовать нечего. Счастливаго вамъ пути, а только дикаго гуся не убить.
Молодой человѣкъ кивнулъ и поплелся по дорогѣ.
Тихая осенняя лунная ночь. По гладкой поверхности рѣки скользитъ лодка. Слышенъ всплескъ веселъ и сдержанный говоръ. Вотъ лодка повернула къ берегу, всплескъ усилился и носъ лодки врѣзался въ песокъ.
— Эй! Кто тутъ? — послышался старческій возгласъ съ берега. — Кто причалилъ?
— Это мы, Михей Иванычъ. Я, Иванъ, лавочника сынъ и Николай Манухинъ. У васъ тутъ подъ берегомъ омутокъ, такъ пріѣхали съ неводомъ рыбки половить, — раздался съ лодки отвѣтъ.
— Омутокъ… Всю хорошую-то рыбу въ омуткѣ выловите, а мнѣ ничего и не останется.
— Ну, вотъ… Мы съ тобой подѣлимся, коли хороша тоня будетъ.
— Хозяинъ велѣлъ всѣхъ рыбаковъ съ нашего берега гонять. Да… Ну, да ужъ лови, лови, коли пріѣхалъ.
Заводскій сторожъ отошелъ отъ караулки, помѣщающейся у воротъ и спустился съ берега къ водѣ. На немъ былъ полушубокъ, валенки и опирался онъ на большую сучковатую дубину въ ростъ человѣка.
— Табакъ или папиросы есть? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ.
— Какой-же ты послѣ этого лавочницкій сынъ, коли у тебя ни табаку, ни папиросъ!
— Да вѣдь ты знаешь, что я не курю, что тятенька этого не любитъ. Водка есть. Захватили. Могу удовлетворить стаканчикомъ…
— Ну, давай.
— Погоди. Дай прежде неводъ закинуть. Назябнемся, станемъ сами пить и тебѣ поднесу. Поднесу даже съ колбаской. Я колбаски захватилъ.
— Колбасы ѣсть не стану. Нонѣ пятница.
— Ну, ситника укусишь. У насъ ситникъ есть.
Двое молодыхъ парней, одинъ — лавочницкій сынъ, въ кожаной курткѣ, въ картузѣ и въ высокихъ сапогахъ, другой — буфетчикъ изъ деревенскаго трактира, въ пальто, въ войлочной шапкѣ и тоже въ высокихъ сапогахъ, вышли на берегъ, прибили коломъ конецъ веревки невода и опять вскочили въ лодку, чтобы ѣхать закидывать неводъ.
— Ну, вы поѣзжайте, а я тѣмъ временемъ въ доску поколочу, — сказалъ сторожъ.
— Повремени, Миней Иванычъ, — упрашивалъ лавочницкій сынъ. — Ну, что тебѣ сейчасъ колотить! Ты рыбу стукомъ спугнешь. Она теперь ночью подъ самымъ берегомъ стоитъ.
— Чудакъ-человѣкъ, да вѣдь я для хозяина. Все ругается, что мало по ночамъ колочу. «Ты, говоритъ, дрихнешь въ караулкѣ».
— Послѣ тони ужъ для хозяина поколотишь. Нешто намъ долго тоню закинуть!
— Ну, имъ будь по вашему. А то, право слово, онъ ругается. Третьяго дня вдругъ вскочилъ съ постели и пришелъ къ воротамъ въ халатѣ и съ фонаремъ. А я на ту пору и въ самомъ дѣлѣ прикурнулъ въ караулкѣ. Ужъ онъ меня ругалъ, ругалъ на всѣ манеры! Право слово.
